Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

«В том случае, когда она воспроизводит какое-либо конкретное явление, – это искусство; когда же она устанавливает законы, опирающиеся на универсальную абстракцию определенного множества конкретных случаев, – это наука. Труд художника сознательно или бессознательно опирается на законы, но произведение искусства не содержит какой бы то ни было формулировки законов. Отношение между произведением искусства и научной абстракцией может быть восстановлено лишь через посредство комментариев, позволяющих наблюдать действие общих законов в их конкретном проявлении»[765].

Придерживаясь более ригористического пути, Гофмансталь применял выводы Маха, так сказать, ad hominem[766], освободив его психологию и эпистемологию от искусственности научной абстракции и доведя до крайности (как, впрочем, и Музиль) последствия апории, внутренне присущей вопросу соотношения языка и действительности, и кончил тем, что обратился к проблеме границ языка. Ибо поскольку «об изоморфизме, наделяющем язык науки значением, нельзя говорить одним и тем же языком, то рядом с наукой остается сфера мистического и невысказанного»[767]

.

Слияние взглядов наиболее передовых представителей политической теории австромарксизма и «репрезентативного» видения равновесия (да и вообще тесная взаимосвязь между социальным содержанием напряженности, присущей классовым силам, и формой его институционального выражения) способно пролить свет на те пределы, в которых оказались (разумеется, отнюдь не случайно) отдельные стратегически наиболее важные апории, обнаружившиеся во время работы съезда в Линце. В любом случае здесь нашел свое исчерпывающее объяснение культурно-политический выбор, сделанный в разгар дискуссий и полемики, которые развернулись в «красной Вене» между 1920 и 1923 годами и в результате которых потерпел поражение культурно-архитектурный проект Лооса (первоначально назначенного главным архитектором отдела жилищного строительства венского муниципалитета). Этот проект, нашедший свое выражение в «поселковой модели», «modello-Siedlung» (то есть в системе «комбинированной децентрализации промышленных предприятий и жилых кварталов, обособления их в самостоятельные, автономные комплексы»), потерпел поражение, уступив место «дворовой модели», «model lo Hof» (то есть созданию микрорайонов, обеспеченных всеми необходимыми общественными службами – кухнями, мастерскими, прачечными, школами и зелеными зонами отдыха, – которые в своей совокупности символизировали бесспорное «превосходство» новых форм рабочей социализации)[768].

Стратегическое положение австромарксизма 20-х годов все более точно отражало следующий подход к культурным проблемам: парадоксы «народной республики», столь резко выявленные Бауэром в работе «Австрийская революция» и в его полемике с Кельзеном, решались на основе тактики выжидания и отсрочек, колебавшейся между парламентскими проповедями в защиту закаливания рабочего класса в тесных траншеях, отвоеванных «в социальной сфере», и крайней самоизоляцией, наконец, вооруженной самозащитой.

5. Дискуссии о демократии и диктатуре: от Линцского съезда до поражения

В брошюре «Борьба за власть», серьезной работе с точки зрения оценки союзнической политики австрийских социал-демократов, Бауэр как будто бы коренным образом изменил свое отношение к будущему в пользу оптимизма, несмотря на драматизм собственного анализа обстановки на страницах «Австрийской революции» и в ответе на критику Кельзена. Радикализация двух противостоящих блоков – социал-демократии, с одной стороны, и «буржуазных партий» – с другой, рассматривалась уже не просто как угроза, а прежде всего как фактор, ускоряющий переход к решительному захвату власти: «Отныне борьба подразумевает не только изолированные меры и реформы – сегодня идет тотальная борьба за власть. И власть настолько осязаемо близка к нам, что мы не сегодня-завтра сможем до нее дотронуться»[769].