Мемуары непрожитой жизни

Для многих это возраст Ромео и Джульетты, но с моим воспитанием еще не приходится жить в ожидании любви. Правда, половое созревание дает о себе знать: у меня грудь первого размера. Поскольку во мне южная кубинская кровь, созревание началось достаточно рано – остальные девочки еще совсем плоские. У Юльки Афанасьевой, несмотря на то, что она на два года старше меня, тоже еще ничего нет.

В школе в меня был влюблен Леша Тумин. Этого никто не знал; позже, года эдак через четыре, мне об этом сообщили «дипломатические лица». Но в то время вся его нежная привязанность выражалась в том, что он однажды подошел ко мне, ткнул указательным пальцем в мою грудь и поведал: «Сиська в сиське».

А я в ту пору ужасно стеснялась того, что отличаюсь от других девочек. Поэтому я только смутилась и ушла от него подальше.

Бабка Нина однажды принесла мне два бюстгальтера – черный и белый, отечественного производства, которые моментально натерли мне здоровенные болячки под мышками. Носить их было невозможно.

Помимо нежданно и как-то моментально выросшей груди, появились и другие признаки созревания в виде эротических снов. Снились они хоть и редко, но смущали меня в достаточной степени. В основном, снилось, что я моюсь с мальчиками. Я голая, и они голые. Поскольку устроены мы достаточно сложно, то память преподносила мне во сне изображение мальчиков примерно детсадовского возраста (ровесников я голыми еще не видела).

И еще я начала колоссально потеть. Школьную форму тогда мне покупали одну на несколько лет. И вот в этом одном коричневом платье, с постоянно мокрыми, остро пахнущими подмышками, я вынуждена была ходить каждый день. Платье было шерстяное и стирке не подлежало, только химчистке. Я ежедневно застирывала его под мышками, отчего там образовались здоровенные белые линялые круги. В общем, вид еще тот.

В то время я очень скучала по маме. Несмотря на то, что бабка Нина обращалась со мной очень хорошо, мне было плохо. С детства я была наделена очень богатой фантазией, поэтому уже с тех пор у меня в голове складываются разные ситуации, которые я проживаю так, как будто это действительно случилось. Сейчас Лёля шутливо говорит по этому поводу: «Сама придумала, сама поверила, сама и плачешь, и смеешься». Большой театр в голове, никуда выходить не надо.

И вот лежу я как-то ночью (а надо сказать, что маму и близнецов я видела в то время очень редко) и вспоминаю свою семью. И так тоскливо, что мысли в очередной раз зашкаливает, и видится мне как наяву: мама и близнецы умерли, и я осталась одна-одинешенька на свете… Горе захлестывает меня, и я начинаю горько рыдать. Бабка Нина просыпается в тревоге и начинает меня тормошить и расспрашивать. Я не могу внятно объяснить, в чем дело, ведь на самом-то деле все живы. Но нужно придумать какое-то объяснение, доступное ее пониманию, и я выжимаю из себя историю про несчастную любовь к какому-то абстрактному мальчику. Все из головы, но ситуация становится бабке Нине понятной. Она прижимает мою дурную фантазийную голову к своей большой груди и принимается утешать: «Да все они мизинца нашего не стоят!»…

Вообще в то время мне приходилось очень много врать. Внимание ко мне было как к маленькой, много расспросов, а говорить не хочется – не поймут.

Расскажу еще одну историю про мою дурную голову.

В конце перестройки стали продавать ранее дефицитные книги, и, к моей радости, в доме появилось полное собрание Фенимора Купера. В связи с этим обстоятельством я увлеклась изучением обычаев американских индейцев, таких, какими они были во время завоевания Северной Америки англичанами. Ведь я не пойми кто: то ли наполовину испанка, то ли наполовину индианка. В общем, тема мне была очень близка. Особенно меня впечатлила способность индейских вождей не передавать эмоции выражением лица. Поэтому я, как достойная дочь индейского народа, начала ходить с каменным лицом. Однажды мама, придя меня навестить, заметила это дурацкое обезличенное выражение и высказалась примерно так: «Юля все-таки странный ребенок. Ни радости, ни горя». Я сбежала от невозможности объяснить свое поведение.

Цирк

А летом случилось вот что. Начались каникулы, и меня отправили в Горелово, к бабке Люсе. И мама с близнецами поехала туда же.

На меня обрушилось множество обязанностей. В семь утра я должна была ходить за молоком для брата с сестрой. Раньше в деревне меня не выпускали из-за забора, а теперь каждое утро я отправлялась за три километра к лесу, туда, где в Горелово находилась тюрьма, причем иногда с коляской. Там молочница наливала в трехлитровую банку парного молока, я разливала его через воронку в маленькие бутылочки, и на обратном пути близнецы пили через соски теплое жирное молоко.

Насколько я помню, я все время была с этой коляской. Мама занималась домашними делами, а я гуляла с малышами, потому что они утихомиривались только под мерное качание. В связи с этим было много казусов. Поскольку я уже выглядела как миниатюрная молодая женщина, к тому же южного происхождения, все считали, что дети мои и «черная наседка родила двух желтых цыплят».