Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

Мне кажется, в этих неприкрашенных воспоминаниях о каллиграфии уже можно увидеть развязку истории. В моих отношениях с каллиграфией было больше влияния извне. И я потому смогла освободиться, что всегда воспринимала ее как что-то чужеродное. По правде говоря, когда двери в храм Каллиграфии одна за другой распахивались передо мной, я и сама как будто начинала чувствовать запах возжигаемых там благовоний. Мне казалось, что каллиграфия нравится мне еще больше. Я не жалела на нее времени, а отец не жалел денег на лучшую аньхуэйскую бумагу — сюаньчжи. В юные годы я часто клала около стола пачку бумаги сюаньчжи марки «Красное знамя» и писала иероглифы ночи напролет. И сколько же в такой пачке листов, спросите вы? Сто листов, размером в четыре чи по длинной стороне. Я начинала тренировать иероглифы по кайшу Лю Гунцюаня и Янь Чжэнцина[202]. Потом мне понравились работы Хуан Тинцзяня[203] и Су Ши

[204], выполненные скорописно-травяным стилем. Стиль лишу я тренировала по надписям на стеле «И ин бэй», стиль большой чжуань[205] — по «Надписям на каменных барабанах» У Чаншо[206], малый чжуань[207]

— по работам Дэн Шижу[208]… Холодная или страстная, своенравная или спокойная, осмотрительная или необузданная — я познакомилась со всеми манерами письма. Зимними вечерами, прописывая иероглифы, я часто засиживалась до тех пор, пока у меня не начинало урчать в животе, тогда, перехватив что-нибудь сладкое, я скорей бежала обратно на свое поле боя… В древности было такое выражение, означавшее «усердно трудиться»: «В третью стражу еще горит свет, а в пятую стражу уже встает с петухами».

Так вот я могла и до пятой стражи писать иероглифы! когда тренировала «Объяснение Шести царств» и «Цянь чу ши бяо», могла сидеть по семь-восемь часов, не вставая.

Мое непосредственное активное участие в событиях каллиграфического мира несомненно продлило мою жизнь в искусстве. Однако же меня никогда не покидало болезненное чувство: это не мое! Я была тесно связана с каллиграфией внешне, но внутренне мы с ней близки так никогда и не стали. В наших отношениях всегда сидела заноза, причинявшая мне страдания — торжественное и благоговейное выражение лица моего родителя и его ожидания в отношении меня. Я прилагала усилия, но результат выходил прямо противоположный.

Когда после окончания института я вернулась в родные края устраиваться на работу, то есть когда я уже стала совершенно самостоятельным человеком, я объявила во всеуслышание, что с каллиграфией покончено и мне больше нравится литература. Отец предпринимал попытки поправить положение, говорил, что одно другому не мешает, но я была непреклонна и заявляла, что полностью ухожу из каллиграфии и не буду больше ни писать, ни участвовать в каллиграфических мероприятиях!

Возможно, внутренне я никогда и не участвовала в них. И сейчас я лишь разыгрывала заранее отрепетированную сцену, которую оттягивала так долго. А то, что я иногда была поглощена каллиграфией, — это просто я, позабыв о себе, вживалась в роль. Симона Вейль[209], когда привела метафору этой «чужеродности», в общем смысле говорила о том, что вода у пловца вызывает смешанное чувство наслаждения и страдания: плавание доставляет ему радость, а усталость — боль. Если он хочет плыть, то вода для него — наслаждение, а если хочет остановиться, то она становится мучением.

Каллиграфия была для меня источником страданий.

Я всегда хотела остановиться.

Ради самой себя.

Не из-за кого-то.

3

Остановиться?!

Поезд мчался навстречу ветру, синие васильки около железнодорожных путей легонько махали своими листиками-ручками, с платформы доносились голоса продавцов, пейзаж за окном превратился в одно сплошное полотно — как тут было остановиться? И кто наделил меня такой неимоверной старательностью?