Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

Эти события произошли восемнадцать лет назад. Мне кажется, я потому имею смелость и силы описывать те события, что один персонаж, стоящий за кулисами, развязал мне язык, и имя ему — время. Эти события относятся к двум моим уважаемым учителям. Господин Цянь был основателем и председателем нашей уездной Ассоциации каллиграфии, на то время он был переизбран уже в третий раз. Его имя звучало на весь регион Чаошань, и его уважали в каллиграфических кругах. Базовые навыки в каллиграфии он приобрел, тренируясь писать осколком красного кирпича, он копировал вэйскую надпись с каменной стелы «Эпитафия Чжан Сюаня / Чжан Хэйнюй» и выработал свой собственный стиль. Когда я с ним познакомилась, он был уже состоявшимся каллиграфом в возрасте. Господин Цянь преподавал китайский язык и литературу у моего отца в средней школе. Когда мы с ним общались, он иногда вспоминал истории из детства моего отца. Например, однажды на экзаменационном билете были написаны три темы на выбор для сочинения. Мой отец невнимательно прочитал задание и сдал три сочинения, причем все были написаны блестяще. Господин Цянь всю жизнь жил литературным трудом, каждый раз, когда я бывала у него дома, его стол был завален записями. Иногда я до глубокой ночи слушала, как он, разворачивая свиток за свитком, рассуждал о каллиграфии. Бывало, он так воодушевлялся, что мне приходилось стоять около стола и помогать ему держать работы. Господин Цянь был человеком искусства. Но объяснять каллиграфию не было его сильной стороной. У него я только полировала свои уже имеющиеся знания. Даже после стольких лет редкие, труднопроизносимые профессиональные термины кучей слипшихся комочков хранятся в моей памяти. Был и другой важный персонаж. Когда я училась во втором классе средней школы, Ассоциация каллиграфии проводила одно мероприятие, на котором я увидела до странности худого человека; о нем мне как-то рассказывал господин Цянь, и я подошла к нему поздороваться. Впоследствии этот человек стал моим Мастером. Его специальностью был русский язык, а в новом полугодии оказалось, что он ведет у нас английский. То было свободное и светлое время. Наша школа имела историю, школьные порядки были незамысловаты и справедливы. Директор по имени Цзя Ифан сам был учеником, а потом и учителем в нашей школе, чем невероятно гордился. Таким образом между мной и Мастером завязались ученическо-преподавательские отношения. В учебном корпусе нашей школы у моего учителя была своя каморка, и на письменном столе всегда лежали кисть и тушь. Учитель со всеми был в хороших отношениях, и к нему часто заходили друзья побеседовать — все они знаменитости нашего города. В переменках между занятиями мы, его ученики, часто забегали к Мастеру пописать каракули и иногда без всяких церемоний шутили с ними. Бывало какой-нибудь младший школьник, озираясь по сторонам, словно чайка, заглядывал в кабинет учителя, сжимая в руках только что написанные сочинения, и тогда все собравшиеся в комнате окружали его и наперебой высказывали свое мнение. Мой Мастер всегда высказывал больше поощрительных отзывов, но когда дело касалось таких важных моментов, как выбор образцов каллиграфии для копирования, он давал советы по делу, и если ученик был смышленым и продолжал работать, он тоже становился учеником нашего Мастера. В преподавании у Мастера никогда не было кастовых предрассудков, он никогда не настаивал на том, чтобы ученики повторяли его манеру. Десять с лишним лет назад мы организовали первую выставку каллиграфии нашего учителя и его учеников, и она стала настоящей сенсацией. Специалисты недоумевали: у всех восьми учеников стиль письма очень отличается друг от друга, а у некоторых вообще не видно преподавательской школы. За это я очень уважаю учителя: как хороший педагог он передавал суть, а не внешние приемы. Среди учеников учителя я была единственной девочкой, меня называли Хэ Сяньгу[210]

среди Восьми даосских бессмертных. Я дружила только с мальчишками и, общаясь с ними, слабо осознавала половые различия. Жена Мастера даже немало беспокоилась из-за меня по этому поводу.