Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

Господин Цянь скончался в возрасте восьмидесяти трех лет. Жена Мастера, узнав об этом, сразу поспешила в больницу и от лица своего мужа сделала три земных поклона перед телом усопшего. Искренность, с которой она кланялась, растрогала всех присутствовавших. Люди близкого круга поняли, что таковы были принципы самого Мастера, всегда державшегося с достоинством, как бы горько и обидно ему ни было. В то время Мастер как раз был занят изданием энциклопедии о выдающихся каллиграфах-земляках прежних эпох и уже даже получил расписку о приеме в печать. Он был в нерешительности, надо ли включать работы господина Цяня в сборник, раз тот уже скончался. Ликвидация печатных пластин — что с экономической точки зрения, что по энергозатратам — может испугать кого угодно. Но только не моего Мастера. Я знаю, что это был для него непросто, возможно, в душе он колебался, но в конце концов он сделал этот шаг. Смерть господина Цяна стала для Мастера и испытанием, и его звездным часом.

Господин Цянь умер, но его каллиграфия продолжает жить. Мастер доказал, что ничто не может затмить блеск искусства господина Цяня.

Прошло уже столько лет, и я уже не занимаюсь каллиграфией, но я все равно отношусь к Мастеру как к своему Учителю. И все больше уважаю его.

4

Когда закрывается дверь, открывается окно. Вернувшись из Пекина, с Люличана, домой, я зажгла сандаловые благовония в кабинете, расстелила войлочный коврик, положила на него лист бумаги сюаньчжи и стала растирать в тушечнице хуэйчжоускую тушь. Благоухающий дым, поднимавшийся словно утренний туман в горах, щекотал ноздри. Казалось, я могу в нем заблудиться, потеряться, но никогда прежде я так ясно не ощущала собственное «я», как теперь. Две длинных, в четыре чи, полоски бумаги с семью декоративными кружками предназначались для написания вертикальных семисловных парных надписей для украшения дверей. Сейчас я их положила горизонтально; возможно, разрежу их на листы, чтобы сделать альбом с каллиграфическими работами, или же напишу на них длиннющее письмо — какой бы ни была форма, она всегда будет отражением наших внутренних мыслей.

Многочисленные каллиграфические стили иероглифов временно отошли на второй план. Уже не важно, были ли это надписи на панцирях и костях цзягу-вэнь или иероглифы с бронзовых сосудов цзинь-вэнь; были ли это стиль малый чжуань династии Цинь[213] или иероглифы с бамбуковых дощечек династии Хань[214]

; не важно, была ли это гравировка на стеле «Ши чжу мин» или на стеле «Ши чэнь бэй»; или это была надпись, написанная спонтанно, в порыве вдохновения, или же это был официальный указ — все эти великие имена и их манера письма стали фоновой музыкой. И не важно, были ли это работы Чжун Яо[215], двух Ванов[216] или же «мускулы Яня и кости Лю»[217]; не важно, были ли это произведения Чжан Сюя

[218] и Хуай Су[219] или Су Ши и Ми Дяня[220]; не важно, были ли это творения Тан Иня[221]

и Сюй Вэя[222] или Ван До[223] и Фу Шаня[224] — все это настроения и внутренние миры других людей, которым не дано понять, какое тихое чувство зажглось в душе у женщины, встретившей на Люличане свою прежнюю любовь.

Кисть в моей руке начала свое путешествие. Тушь разливалась по бумаге, а мои мысли воспаряли ввысь. Никогда еще я не писала иероглифы с такой силой и страстью, при этом сохраняя такую душевную невозмутимость. Никто за мной не гнался, и никто не сдерживал меня — у меня самой в душе кипели эмоции, заставляя меня то двигаться быстро, то замедляться; где-то вести линию свободно, а где-то задерживаться. Местами тушь скапливалась, но линия тут же снова становилась живой и подвижной, практически летящей, кое-где переходя в «летящий белый»[225]. Путы, окутывавшие мое тело, наконец-то ослабевали. Я услышала дыхание океана, я почувствовала прикосновение ветра к моей руке, мой взгляд затуманился и по телу разлилось радостное ощущение любви и несгибаемой воли — деревья казуарины тянулись вдоль всего океанского побережья, скрываясь вдали… Когда я отложила кисть, я обнаружила, что все мое тело покрывает тонкий слой пота.

Влажный след туши после стольких лет наконец предстал передо мной в новом свете. Или, может, я должна была расстроиться? Ведь, сказать по правде, за те годы, что я не тренировалась, моя техника уже была не та. Но отчего же мне было так спокойно? Неужели только сегодня я нашла себя в этом мире черного и белого? Неужели, только вернувшись в состояние младенчества, я могу снова без оглядки погрузиться в любовь? Может, это и есть способ приблизиться к искусству? Больше не сдерживая чувств и инстинктов.