Над вольной Невой. От блокады до «оттепели»

…Был этот голос мне знаком отлично,

я слушал бы его еще, еще,

но тут вступил еще один приятель,

он мне когда-то продавал носки

нейлоновые, звался он Альбертом

и жаловался вроде на судьбу.

«Ну, что хотел я? Одевать людей

в шузню и джинсы,

в „штатские“ рубашки,

из них предпочитая „батн-даун“,

в британские породистые кепки

и в итальянский трудоемкий шелк,

в бостон двубортный, в шелест кашемира,

в норвежские с оленем свитера.

Они меня за это расстреляли,

Я голым лег в могилу, и она

была запахана. Несправедливо.

Ну, как теперь я на суде не вашем,

а другом, судье предстану,

где я возьму меня достойный „сьют“

и прочее? Вот в чем вопрос,

и Гамлет

со мною не поделится плащом…»

Евгений Рейн

Фарцовка в ее классическом виде возникла в Ленинграде в конце 1950-х годов. До того приходилось довольствоваться редкими тряпками, привозимыми экипажами судов дальнего плавания, или копировать западные вещи у наших портных. В 1958-м у ленинградских модников и модниц появился новый источник познания и улучшения жизни. У Никиты Хрущева установились замечательные личные отношения с чемпионом Финляндии по прыжкам в высоту с места, президентом этой страны Урхо Калева Кекконеном. Они договорились позволить скромным финским лесорубам, купившим копеечную профсоюзную путевку, поездки на сказочный уикенд в Ленинград, с его баснословно дешевыми шампанским, балетом, черной икрой и приветливыми девушками. В июле 1958 года открылся туристический маршрут «Хельсинки — Ленинград — Москва». Первым рейсом прибыли 90 финских туристов на четырех автобусах. В дальнейшем отправлялось вначале 1–2 автобуса в неделю, потом — десятки. Помимо автобусов финны прибывали в Ленинград на поездах и на собственных машинах.

Легендарный ленинградский стиляга Валентин Тихоненко вспоминал: «Появляются люди: на автобусах, на поездах… И все с сумками. И прямо на улице показывают: будешь брать? Почему же не взять, если человек сам предлагает? Цены были копеечные. Тут же что-то взял, тут же надел. Я понимал: носить что-то слишком модное рискованно, комсомольцы отнимут, и выходил из дому в самом что ни на есть дрянном, а потом переодевался. Если мне что-то надо было, я подходил к тому, кто был моей комплекции. Иностранцы сами предлагали, отдавали за копейки. Отличить иностранца было просто: в его глазах нет следов прожитой жизни. Это люди, к которым так и тянет. Иностранцы были соответствующе одеты, они вели себя по-другому, улыбка доброжелательная, словом, их было видно за три версты. То, чем мы занимались, не было спекуляцией, ведь спекуляция предполагает покупку-продажу нескольких экземпляров каждой вещи. А я надевал на себя костюм, потом в нем ходил. Это не был бизнес, это был спектакль одного актера, в котором сценарий, режиссура и динамика сцены принадлежала лично мне. Финны продавали все за копейки, видели, что город голый. Но они не были благотворители: они везли вещи, чтобы окупить поездку. А стоило у нас все дешево — самому завзятому обжоре на сто рублей не выпить и не съесть».