Нашествие

— Что ты имеешь в виду? — шмыгнув, удивилась Анна Васильевна, хватаясь за любую возможность отвлечься от того, что давило ей на сердце.

— Мама, нельзя верить человеку, который сегодня даёт вольную крестьянам, а завтра покупает себе новых.

— Бурмин?

Но Митя только выпятил губу и пыхнул. «Боже мой, он стал вылитый отец», — точно впервые увидела мать, и от этого открытия одиночество ещё крепче запустило в неё свои стылые когти.

Мишель перед зеркалом снимал папильотки. Разворачивал пальцами каждый завиток. Проверял в зеркало: с одной стороны, с другой. Батарея склянок со всеми возможными косметическими причудами удваивалась в зеркале. Две бумажные трубочки ещё были на затылке, когда вошла сестра.

— О, уж не для бедной провинциальной моли ты так вооружаешься?

Мишель недовольно посмотрел на неё в зеркало:

— Лучше скажи, как твои дела?

Алина пожала плечами.

— Прекрасно.

— Я что-то не вижу, чтобы Ивин за тобой волочился. — Он поднял руки к затылку, стал теребить узел на папильотке.

— Ну и что?

Руки Мишеля остановились.

— Ты что, надула меня с этим пари?

— А ты бы огорчился?

— Ещё один день нравоучений — и я готов в сумасшедший дом.

— Бедный мальчик! Так она не упала в постель после первого комплимента? Чем же вы занимаетесь?

— Бродим на лоне природы. У меня каждый день ноги — как бутылки. И она болтает без умолку!

— Подозрительно много жалоб. Чтобы считать их правдой.

Он бросил на неё в зеркало негодующий взгляд. «Мой бог», — изумилась подтверждению своей догадки Алина. Это наводило на мысли.

— Ну так хочешь, я приглашу её к нам в гости? — как ни в чём не бывало предложила. — Хотя бы ноги отдохнут.

— С чего это ты такая благородная?

Узел всё не давался, Мишель начал тянуть и рвать бумажку.

— Погоди, — подошла Алина. — Терпение, мой друг. Терпение и плавные движения.

Она развязала узел, осторожно вынула бумажную гильзу, так что тугой завиток остался лежать на затылке, как лежал.

— Мне всё это надоело, — заявил Мишель.

Насмешливо подала бумажную трубочку брату:

— Сдаёшься?

Он выдернул сердито:

— С чего ты взяла?

— Скажу честно, победителем ты не выглядишь. Не охмурила ли она тебя?

— Это роль, глупышка.

— Роль? Как-то уж слишком убедительно.

— Посмотрим на бале у губернатора! Или тебе нужно больше времени, сестрица?

Алина сделала вид, что думает, прикидывает.

— Нет. Что ж. На бале у губернатора.

Мишель запустил пальцы в волосы, разлохматил. Состроил зеркалу угрюмую рожу:

— Милая Ольга. Вы ангел, посланный, чтобы меня спасти…

Посмотрел анфас, в профиль, поправил локон. Алина только хмыкнула.

Шишкин не любил упускать выгоду, которую в мыслях уже считал своей. В данном случае мысли его зашли так далеко, что он видел уже себя первейшим бумажным фабрикантом, поставщиком нескольких министерств, самого Двора и даже успел принять орден из рук государя Александра.

Но делать было нечего. Другую чашу весов обеими руками опускал мерзавец Норов, и на этой чаше были неприятности с попами, разбирательство у епископа, дело в Синоде и, не дай бог, наложенное церковное наказание. Шишкина ела досада, но всё же, как ветерок, раны обдувала радость: из какой беды выскользнул!

Вот только проклятое письмо не нашлось ни в ящике стола. Ни на самом столе. Ни под пресс-папье. Ни в стопке с чистой бумагой. Ни на конторке. Ни в шкапу. Ни в мусорной корзине с растопкой.

— Михал Карлыча ко мне, — распорядился Шишкин, чувствуя, как шея наливается кровью, как стучит в висках. Шишкин налил из графина и выпил воды. Смочил себе затылок. Только апоплексического удара и не хватало.

Явился немец.

— Михал Карлыч, счётец на закупку бумажных станков Донкена… — только было начал Шишкин.

— Отправлен с почтой в банк, — доложил немец.

Шишкин упал в кресло, вытаращив глаза. В затылке стучало, и вода не помогла.

— Уже-с?

Михал Карлыч позволил себе самодовольную улыбку углом рта:

— Я, видите ли, провернул небольшой гешефт, не почтой отправил, а просунул письмецо господину фельдъегерю. Немножечко сверху положил. Так что полагаю, счёт уже принят в Петербурге.

«Русская свинья всегда берет взятку», — подумал самодовольно: он был горд тем, что овладел местными деловыми обычаями, не разделяя их этики и морали.

Шишкин хватал ртом воздух.

— В банке, значит. Принят, значит.

Банк был швейцарский, работал как часы.

Немец скромно поклонился:

— Вы желали действовать тихо и быстро. Очень хорошо. Всё сделано: тихо и быстро.

— Да, — дышал Шишкин, стараясь унять сердце. — Да. Очень хорошо. Михал Карлыч.

«Проклятый немец».

Шишкин велел закладывать, и как только подали экипаж, отправился в Смоленск, не жалея лошадей.

Как ни странно, перспектива потерять двести тысяч рублей окрылила его. Он чувствовал подъем и радость. Душа его гремела в такт колокольчику и бубенцам — на весь мир, покуда хватало глаз: зелёные поля, синее небо, шлейф пыли за коляской.

— Гони! — восторженно кричал он кучеру. — Гони!

Он был из тех несчастных натур, которые киснут в покое, но расцветают во время бури.

Заседатель Чирков кланялся Шишкину так энергично, что можно было опасаться за целостность спинного шва на его сюртуке: