Нашествие

Волк стоял рядом. Бил в ладони, приседал в такт. Из пасти капала на снег кровь. Муж не видел его.

Сердце Мари билось до боли.

— Николя! — крикнула. Не слышит. Мари рванула шпингалет. Толкнула раму. Холодный воздух обжёг её. Занавеска вздулась.

— Николя!

Муж остановился. Смотрел на неё. Волк тоже смотрел. Не волк, конечно. Ряженый — голова-маска надвинута по самые плечи. Острые уши, острые зубы, перемазанная кровью пасть. Чёрные дыры глаз. Мари не могла отвести от него взгляд.

С подбородка его капала кровь. Капля набухла, сорвалась на снег. Начала набухать следующая.

— Что вы от меня скрыли? Что я должна была знать?

Муж крикнул жалобно:

— Не вынуждайте меня рассказать вам то, что я не имею права рассказывать! Мари! Мари!

А Мари смотрела, смотрела, смотрела. В эти чёрные глаза-дыры. На чёрные точки, которые прожигала в снегу кровь.

— Мари!

Она открыла глаза. Тьма была оранжевой. Сердце колотилось. Все члены сводило болью. Зажмурилась. Мать тут же прикрыла свечу ладонью. Из-под чепца свисали пряди.

— Мари!

— Мама, что такое?

Мари села на постели, щурясь.

— Бог мой. Мари. Я не знаю, что делать, — шёпотом голосила мать.

— Горим?.. Что-то с papa?

— Ах, нет. Нет.

Мари спустила ноги в домашние туфли.

— Хуже! — графиня схватилась за сердце.

«Значит, полная ерунда», — со злостью подумала Мари.

— Мама, не пугайте же, — раздражённо бросила.

— Не знаю, как это и назвать. Язык не поворачивается. Оленьки нет в постели.

Мари не сразу поняла:

— Что?

— Её вечером не было в гостиной. Да я ничего дурного не подумала. Подумала, голова болит, вот она и ушла рано к себе. Но потом пошла в спальню…

Мари охватило тихое бешенство:

— Вы пошли… Зачем? Что вы забыли ночью в её спальне?

Но графиня не смутилась:

— Разумеется, проверяла. Я всегда проверяю! И вот, оказалась права! Ах, боже мой. Я боюсь думать, где она. Мы должны немедленно постучаться к Алёше.

— Мама. Если вы правы, то уже поздно что-либо предпринимать.

— Я не понимаю твоего легкомыслия! — взвизгнула мать.

Свеча в её руке дрогнула, воск пролился ей на руку, на пол.

— Это не легкомыслие, а здравый смысл. Нам остаётся только принять всё как есть и найти повод для радости. Вы снова станете бабушкой.

— Боже мой. — Графиня ходила по комнате, как по клетке. — В моём доме. За все благодеяния. Какая низость. Подлость. Опутать моего собственного сына. Вопреки моей воле! Сделай же что-нибудь!

Мари зевнула в кулак.

— Давай разбудим Николя, — предложила. — Если тебе станет легче.

— Ах, нет! — вскрикнула шёпотом мать. — Что может здесь твой муж? Это женское дело.

— Николя готов выделить Оленьке приданое. Он сам предлагал. И пусть женятся.

— Так вот что ты затеяла?! Нож мне в спину?! — ужаснулась мать.

Мари страшно хотелось спать:

— Мама, вы не в испанской драме.

— Я просила помочь! Я умоляла! Увезти её! Пока не поздно! А ты! Теперь поздно! И ты сбрасываешь всё это нам на плечи. Боже мой. Она опутала его. Алёша такой наивный. Такой благородный. Он способен жениться — из-за такого пустяка! И погубить своё будущее.

Она остановилась и стала жалобно плакать.

— Хорошо, мама. Идёмте к Алёше.

Она зажгла свечу от свечи графини.

Спящий дом был странно тихим и будто чужим. Мари несла перед собой свечу. Сон её снова вспомнился ей, не сон даже, а его ощущение. Точно она всё ещё спала — двигалась в собственном видении. Казалось, что вещи, потревоженные их появлением, только притворялись, что стоят и не обращают внимания. По стенам двигались их длинные тени. Чепец матери скользил впереди, как какое-то ночное животное. Волк в маске по самые плечи мог быть за любым углом, в каждой нише, да просто в сгустке темноты. Мари едва дышала. Ужас тихо сочился в ней.

Заворожённая, она чуть не налетела на мать. Та стояла у двери в Алёшину спальню. Бросила на Мари победно-негодующий взгляд. Нажала на ручку. Быстро отворила, подняв свечу. Оранжевый клин света прошёл по комнате. Мари успела увидеть только голову спящего Алёши на подушке. Как он откинул одеяло, вскочил:

— Что? Мама? Мари? Горим?

Мать истерически зарыдала и упала ему в объятия. Алёша едва успел выхватить у неё свечу:

— Мари, что случилось?

— Я не знаю, — растерялась она, стараясь говорить громче, чем мать рыдала (чего не понимал Алёша, зато понимала Мари: рыдала графиня от облегчения).

— Мы не можем найти Оленьку.

Дом Ивиных был весь на ногах, когда Оленька, шатаясь, вышла из темноты аллеи и взяла курс на дрожащий оранжевый свет окон.

Бурмин выглянул в окно. Плешь Клима мелькала: от двери — к коляске, от коляски — к двери. Клим суетился. Прилаживал, перекладывал, увязывал, развязывал, затягивал, пристраивал. Бурмин отпустил край шторы.

Он уже был одет в дорогу.

На полу раскрыл пасть саквояж.

Бурмин перешагнул его. Снял со спинки кресла шёлковую косынку Мари. Поднёс к лицу. Вдохнул. Голоса внизу заставили его обернуться к окну. Он бросил косынку в саквояж. Подошёл и прислонился лбом к стеклу. Клим преграждал дорогу в дом. Объяснял что-то, что Алёша Ивин — судя по жестам — не желал знать. Бурмин был озадачен. Стукнул согнутым пальцем по стеклу. Оба подняли головы. Бурмин сделал рукой знак: сюда.