Нашествие

Стрелой понеслась к комнате, где оставила Оленьку. Дверь была нараспашку. Оленька нервно завязывала ленты шляпки. От волнения не получалось. Алина упала грудью на дверь, захлопнула, повернула ключ быстрее, чем Оленька обернулась. Постояла. Послушала за дверью шаги. Ручка недоумённо повернулась. Раз, другой. Задёргалась. Алина зажала рот ладонью, чтобы не расхохотаться.

В дверь изнутри застучали — пока ещё деликатно.

Алина на цыпочках отошла.

Шума она не боялась. Родителей дома сегодня не было — они отправились навещать княгиню Печерскую в её имении. Слуги получили от молодой хозяйки выходной, принятый удивлённо, но недоверию помогли пять копеек, расторопно сунутые в руку.

Оставалось только дождаться возвращения Мишеля.

— Потом оба ещё скажут мне спасибо.

Алина переоделась в амазонку. В передней пришпилила шляпку, приколола вуаль. Послушала: в дверь уже колотили. Ногой или кулаком. Алина вынула из ридикюля хрустальный флакончик с красной жидкостью. Встряхнула, повернувшись к зеркалу. Приложила пробку к губам. Сжала губы, чтобы краска разошлась ровно. И сказала зеркалу:

— О, дорогой Алексей. Мне безмерно жаль. Знаю, это разобьёт вам сердце. Ваша невеста, боюсь, нашла себе… нет, лучше: нашла своё счастье в объятиях моего брата…

Вскинула брови с видом оскорблённой правоты:

— Зачем я это вам говорю? Я люблю правду и добродетель. И я ваш друг. Друг, который желает вам добра.

Посмотрела, подправила выражение. Смахнула, как маску, и добавила своим обычным голосом:

— Зла я ведь правда не желаю. У неё там полно бисквитов и полный самовар чаю, чтобы разобраться в своих чувствах, а потом броситься на шею своему спасителю. Да, и ночная ваза под диваном.

Послала в глубину дома воздушный поцелуй. Взяла хлыст и отправилась на долгую верховую прогулку, как делала каждый день, ибо, как бы ни была занята, нельзя пренебрегать заботами о цвете лица, ведь заботы проходят, а цвет лица остаётся.

…Миновал ещё час. Оленька не знала, что и думать. На стук и зов никто не ответил. Не прибежали даже слуги. Это с одной стороны. С другой — дом был приличный, и каждым креслом, каждым мебельным завитком, каждой драпировкой убеждал её в этом: посмотри на меня, что дурного может случиться здесь?

Нет, не дурного — а по-настоящему дурного?

С ней сыграли шутку? Да. Злую, глупую, странную? Да. Напомнили, что Оленька им всем — не ровня, не ровня, не ровня. Что с ней — так можно. Это было, конечно же, дурно. Как оборвать лапки мухе. Оленька села на диван и поплакала от жалости к себе.

Но глупая шутка ещё не конец света.

Оленька взяла бисквит. Пожевала. Подвинула стул, налила себе остывшего чаю. Съела ещё бисквит.

Походила по комнате. Поглядела в окно. На пустой двор.

Посидела на диване, попробовала ещё пожалеть себя, но уже не растрогалась.

Опять походила. Постояла у окна.

Посидела на диване.

Полежала на диване. Опять поглядела в окно. Села на диван.

Тишина звенела. Скука вползала в уши, в ноздри. Сомкнула глаза.

Когда Оленька их открыла, день куда-то делся: комнату до краёв наполняла непроницаемая синева с лунными бликами на месте стола, стульев. С тёмными провалами картин. Оленька столкнула с живота подушку, которую обняла во сне: пора было что-то предпринять.

Оленька постучала в дверь. Покричала. Но и так знала, что никто не ответит. Дом был безнадёжно тих. Самовар на столе давно остыл. Бисквиты подсохли. Выпитый чай, скребясь, не давал о себе забыть.

Оленька поискала решение. Заметила лунный бок, выдвинула за ручку горшок. Поняла: поставлен нарочно. Циническая заботливость шутников потрясла Оленьку до глубины души. Остатки жалости к себе испарились. Отошла с горшком в угол комнаты. Совестясь, задрала подол. С неотложным делом было покончено, на миг укололо искушение вылить содержимое на диван. Оленька постояла над диваном с горшком в руках:

— Разница между вами и мной в том, что я не делаю мерзостей.

Оставила горшок в углу.

— Я вам не муха!.. Я не муха…

Дом был пуст. Хозяева и дворня покинули его. На ночь? На выходные? На всё лето? Навсегда?

Шаги её стали энергичнее. Она обошла комнату, бросая предприимчивые взгляды. Подошла к окну. Тряхнула длинную занавеску. Оборвала. Надкусила край. Рванула с треском. Получились два полотна. Стала связывать их вместе.

Воздух не шевельнулся, когда она распахнула окно. Ночь была тёплая, по-летнему нежная. Хотелось сидеть на этом подоконнике, смотреть и мечтать.

Оленька рванула — проверила, крепок ли узел. Вскарабкалась, держась за раму. Мечтать было некогда. «Я вам не муха, которой можно оторвать лапки и пустить на потеху». Злость гнала её вперёд.

В нескольких аршинах от земли узел соскользнул, развязался, и Оленька упала. Удар вышиб из её груди вскрик.

Луна удивлённо поглядела: сверху тело казалось ворохом тряпья.

Ночь была звёздная. Снег лежал синими волнами. Муж плясал трепака. То заступал в прямоугольник света, что лежал от окна. То снова в темноту. Генеральские эполеты прыгали на плечах. Подпрыгивал на груди офицерский полумесяц. Облаков яростно вколачивал каблуки. Яростно хлопал себя ладонями. Из-под сапог летели комья снега.