Нашествие

Бурмин обмотал порезанную руку шёлковой косынкой. Скорее всего, не поможет. Что ж… Мы рождаемся и умираем в одиночестве и в жизни должны принимать помощь других таких же одиноких существ как подарок, которому следует удивляться и радоваться, но ожидать и рассчитывать на него — никогда.

Что могло помешать Мари, он не желал и думать. Туман перед ним клубился, то редел, то сгущался. Не отвечал.

За спиной глухо звякнула сбруя, захрустели колёса. Обернулся с надеждой. Обман слуха, обман тумана — звякнуло совсем рядом. Всхрапнула, переступила на тонких ногах и показалась вся — его собственная лошадь.

— Бурми-и-ин, — потянул нетерпеливо Алёша, — не хочу, чтобы мерзавец думал, будто я нарочно опоздал. Не хочу, чтобы он приписывал мне дешёвые способы его оскорбить!

Бурмин медлил. Но ждать больше было невозможно.

— Да. Вы правы.

Бурмин размотал косынку, тщательно вытер с ладони кровь, бросил косынку в кусты: даже слабая надежда лучше, чем никакой вообще, — и пошёл к размытой туманом коляске, где его ждали Алёша и ящик с двумя дуэльными пистолетами.

Оно поднялось на задние ноги. Голова закружилась с непривычки. Нос нащупал: вот он. Этот запах, вот куда привёл. Влажные серые листья блестели чёрным. Кровь. Значит, подраненный. Лизнул. Точно. Он.

Попробовал ноздрями воздух вокруг. Мужицкого духа не было. А след подраненного барина протягивался и опадал, как длинный шарф, уже лёгкий, дырявый на конце, но за этот конец ещё можно было схватиться и прийти куда надо. Ой, а надо ли? День вон на дворе.

Дёру надо отседова, дёру. Пока не набежали. Не вздёрнули. Не подрезали жилы. Шкуру не спустили.

Оно село. Роение в голове мешало, точно внутри скрёбся паразит: а детки? Жужжал: барин деток-то вынул. Чужой бедой не погнушался. Терь и сам попал.

Оно закружилось на месте от этого зуда. Затрясло головой. Взвизгнуло. На миг ощутило блаженную тишину. Потом в голове зазудел опять: адеткиадеткиадеткиа, сампопалсампопалсампопалсампо. Ан не блоха, не выкусишь.

Село, высунув язык, чтобы отдышаться. Заметило, что на кусте протянулась… как оно? Слова постепенно забывались, крошились, осыпались. Понюхал. Это… Этот… как тыть… плат… плат… плат… Ба. Ба. Баба. Барынин дух. Ейный платок. Вот что терь? Как это понимать? Бабу терь эту искать? Чтоб ты сдох!

Оно потрусило прочь, раздражённо подрагивая ушами.

Сцапали тя, сте… стер… сте?.. Допрыгался, знать. Доигрался. Думал, с барином будут цацкаться? Мужик или барин — не в этом… ра… раз… раз… Всех нас когда-нибудь сцапают. Тебя сегодня, а меня — за… зара… здра… завтра. Вот в чём разница. Выкусил? То-то. А то меня поучал. На себя терь посмотри. Сте… Стер… Стервец! Во что ты меня терь втравил? А?

Оно вернулось. Поднялось, сняло с куста и затолкало окровавленную шёлковую тряпку себе за пазуху. Спустилось на четвереньки и, привычно держась кустов и зарослей, обходя, подлезая, перепрыгивая, чтобы не задеть, через длинные ленты собачьего и человечьего духа, поспешило к до… до… дома, дом, доме, дому. Потому что чуяло, что спешить необходимо: скоро это жужжание смолкнет, зуд внутри головы уймётся, слова осыплются, пыль их погребёт лица детей, Груши, и навсегда наступит плотная животная тьма.

Норов глянул на розовые перста, протянутые по небу. На сорняки, на растрескавшееся крыльцо, в щелях которого воровски обжился мох и топорщилась трава. На исполнительно-тупые морды приставов. Ещё раз постучал дверным молоточком. Поднял голову: в пыльных окнах барского дома не было ничего, кроме вечернего неба, раскрашенного тревожными оранжево-багровыми полосами. Прильнул ухом к двери: ни звука. Казалось, дом покинут давно, навсегда. Махнул приставам:

— Высаживай.

И отошёл. Двое, что покрупнее, выступили вперёд, придерживая на боку сабельную сбрую. Выставили плечо. Ударили, крякнув. Дверь не отозвалась.

— Хорошо раньше строили. — Пристав с уважением похлопал раму веснушчатой рукой.

Один, что посообразительнее, сходил к покосившемуся сараю, принёс ломик.

— Заброшено всё. А конюшня конфетка. Новёхонькая. Но лошади стоят, кроме одной. Выставлены саквояжи.

— Багаж здесь? — живо обернулся Норов, сердце его забилось быстрее: успели?

— И ни души.

— Ломай, — быстро приказал Норов, — разберёмся.

Рама поддалась не сразу. Но затрещала, ощерилась длинными щепами.

— Теперь бейте.

На этот раз дверь поддалась. В сумеречную прихожую с грохотом упал прямоугольник света.

Сердце у Норова учащённо билось, когда он проходил по этим пустым пыльным комнатам в доме Бурмина — странно жилым и необжитым одновременно. Азарт охотника смешивался со страхом самому стать добычей, все вместе было во сто крат лучше и сильнее любовного восторга, испытать который Норов, впрочем, и не стремился. Он был похож на терьера, нырнувшего в лисью нору: не знаешь, не знаешь, где поворот, где расширение и какой шаг может стать последним, и это было прекраснее всего.

В кабинете он поднял со стола и уронил обратно карточку: приглашение на губернаторский бал этим вечером.

Дом был пуст. Гулок и мёртв, как раковина на берегу.