Нашествие

Вошёл Облаков. И все были благодарны ему, когда после обычных любезностей он взял Бурмина за локоть:

— Прошу меня простить: похищаю. Идём, Бурмин. Покажу тебе свои трубки. А если какая понравится, то и угощу.

Графиня смотрела им вслед со сладкой миной и отнюдь не гостеприимными мыслями: «Пинка бы ему дать с лестницы, а не трубку».

— Зачем он являлся? — недовольно наклонилась к дочери.

— Как все, — равнодушно бросила та. — С визитом.

— Господин Бурмин не совсем одичал, — проскрипела мать. — Какая прелесть.

— Ну вот, — сказал радушно Облаков, затворив за ними дверь кабинета. — Бабье царство отрезали. Садись, где тебе улыбается.

Он говорил и диву давался, как легко вернулся в тот дружеский тон, что был между ними шесть лет назад. Хотелось верить, что и Бурмин чувствует то же самое. Но не хотелось слишком уж заглядывать ему в глаза. Облакову случалось подмечать эту манеру у других, он находил её собачьей.

— Сейчас я покажу тебе трубки, — раскрыл он ящик на столе.

— Только если сам хочешь.

— Тогда сигару? Есть свежие голландские.

Бурмин покачал головой.

— Ты разве не куришь?

Рука Облакова остановилась на поднятой крышке:

— Ну? Надо приняться заново. Как это? Офицер — и не дымит.

— Я и не офицер.

Облаков медленно опустил крышку. Бурмин так и не сел. Он оглядывал картины на стенах кабинета. Или просто ухватился за первый предлог отвести взгляд.

— Так-так. А я решил, что уговорил тебя вернуться в полк.

— Давай оставим…

— Но ведь твоя болезнь… Твоя рана, — быстро поправился Облаков, — тебя больше не беспокоит. Ты выходишь в свет. Танцуешь.

— С твоей женой, — попробовал шутливо перевести тон Бурмин. — Вот ты к чему! Признайся. Ревнивец!

— Не в этом дело. — Крышка выскользнула и треснула, сильнее, чем ему хотелось. — Но войны с Бонапарте не избежать.

— По-видимому, нет.

— И ты решил отсидеться? В стороне? Ты?

— Не пытайся меня задеть.

— Отчего ж тогда?

— Ты сам знаешь нашу армию. Воровство, злоупотребления, интриги, командиры, которые ставят муштру и придворную карьеру впереди военного искусства, пустой расход солдат — всегда одно и то же. Не хочу.

Облаков насупился. Сел. Откинулся на спинку (жёсткую и твёрдую, как было теперь модно). Сцепил руки на коленях. Засопел.

— Ну скажи, — попросил Бурмин.

— Мне просто странно, что такое нужно тебе говорить.

— Всё же давай.

— Ты вот ругаешь… Допустим, по делу. Но знаешь ли, если все честные дельные офицеры будут, как ты, плеваться и уходить, то тогда верно, тогда ты прав, останется ворьё, взяточники, дуболомы. Чем больше честных офицеров…

— Я понял твою теорию. Разбавить говно молоком. Но знаешь ли, пить это всё равно нельзя. Даже если долить очень много молока.

На Облакове дрогнули эполеты.

— Но ведь ты поправился? Ты теперь здоров?

— Как видишь.

— Тогда не понимаю! — воскликнул генерал. — Я был уверен, что ты передумал.

— Я? Нет. С чего?

— Тогда…

Облаков так резко стиснул зубы, что на мягком круглом лице обозначились желваки. Успел, прежде чем выскочило: «Какого чёрта ты сюда пришёл?» Скрипнул зубами, перекусил, перетёр. Сглотнул, слова драли горло, как сухая корка. Облаков налил себе воды. Выпил.

— Прости, — отвернулся от картин Бурмин. — Я не передумаю. Не будем про армию.

— Тогда зачем ты в обществе? — Облаков снова обрёл спокойствие. — Ради балов и гостиных?

— Ну… — Бурмин запнулся на миг, но закончил весело: — Может, и впрямь — подыщу себе невесту, как настаивают местные маменьки?

Облаков метнул комически подчёркнутый негодующий взгляд. Открыл крышку, рядами лежали сигары, он потянулся к бурой бомбочке. И увидел, что пальцы его дрожат.

Простились они тем не менее дружески.

Горничная проводила Бурмина в прихожую, отразилась в полутёмном зеркале, подала шляпу и перчатки. Он взял то и другое, потянул. Горничная не выпустила край. Бурмин холодно обозначил недоумение:

— Прошу прощения?

Горничная разжала пальцы, лягнула ногой подол, уронила книксен, глаза долу — точно ничего и не было.

Все остальные бросили игру и окружили стол, за которым господин Егошин стоял против молодого Ивина, обещавшего отыграться. Всем было интересно, чем дело разрешится.

Руки Алёши дрожали. Во рту пересохло. Голова была будто наполнена горячими углями. Взгляд прыгал с предмета на предмет. И вместе с тем это было не мучительно — это было прекрасно!

Он загнул угол, удвоив ставку.

Савельев дёрнул себя за ус, шагнул было к Алёше решительно, но Мишель удержал его. Шепнул:

— Оставь. Потеха.

— Ставка удвоена, — громко сказал господин Егошин.

Алёша зажмурился. И загнул второй угол. По игрокам пронёсся шелест.

— Изволите учетверить? — безразлично спросил хозяин.

Алёша сглотнул, кивнул. Не в силах выдавить слова из пересохшего рта. Странное веселье переполняло его. Кровь будто бурлила. В пальцах и щеках покалывало.

Господин Егошин взял новую колоду. Остановился. Взор его стал рыбьим, неподвижным. Алёша обернулся туда, куда он смотрел. «Бурмин… Бурмин», — пронёсся шепоток.

— Что, Бурмин? Тоже играете сегодня? — Алёша сам не понимал своего задора.

— Я приехал за вами. Идёмте.

Властность в голосе Бурмина задела его: «Что я ему — прежний мальчик?»

— Я не кончил игру.