Нашествие

Бурмин и Егошин глядели друг другу в глаза, не мигая.

— Это же шулер, — процедил Бурмин шёпотом, — карточный вор.

Но так, что чуткий слух господина Егошина разобрал. Губы понтёра изогнулись в презрительной ухмылке. «Да. И что?» — говорила она. Ни один не отвёл взгляда. Бурмин ответил его наглому спокойному взору — спокойным и презрительным.

— Идёмте. Вы разбиваете сердце своей сестре. — На сей раз шёпот был еле слышным, только для Алёши.

— Мари? — неестественным тоном удивился Алёша. — Насмешили, право. Вы превратного мнения о её чувствительности.

Но так и не смог поймать взгляд Бурмина. Тот был устремлён в глаза господину Егошину.

Алёшу это разозлило. «Как будто я ни при чём. Как будто я не могу сам за себя решить».

— У Мари сердце ростовщицы. Маленькой расчётливой торговки. Все знают.

«И вы», — чуть не сказал. Да и не требовалось. Бурмин на миг сжал челюсти. Выражение его лица снова стало неподвижно-небрежным.

— Вы пьяны, Алёша, — не мигая и не поворачиваясь, спокойно заметил в пространство перед собой Бурмин. — И вам, и мне удобнее счесть ваши слова пьяным бредом.

И всё смотрел на Егошина. Как на неодушевлённый предмет. Как на еду. На дне души у господина Егошина заметалась тревога. «Что пялится?»

— Что вам угодно?

«Как бы кулаки не распустил». В Твери господин Егошин раз был пресильно бит одним гусаром. Внешность его тогда надолго утратила презентабельный вид. Это скверно сказалось на коммерции. Унижения и боли побоев Егошин не боялся. Он боялся убытков. «С этими господами может выйти любое инкомодите».

— Мне. Угодно. Увести. Этого господина, — тихо и равнодушно ответил Бурмин. Как будто в зале больше никого не было. Как будто ему лень было размыкать рот.

— Я не могу остановить игру, — выдавил Алёша. — Я должен отыграться.

— Тогда извольте расплатиться на месте, — с готовностью ухватился Егошин.

Лицо Алёши пошло пятнами. Лоб покрылся испариной. Проиграно было больше прежнего. Деньги, которые дала утром сестра, чтобы покрыть первый долг, давно ушли.

— Я заплачу! Потом.

Егошин скроил мину святой невинности:

— Не смею усомниться! Но бумажки всякие, векселя, расписки. Ненавижу крючкотворство. Всепокорнейше прошу счесться у стола. Вам ведь не составит труда, — повесил он ядовитую паузу.

По зале опять пронеслось движение. И наступила полная тишина.

Алёша почувствовал, как наливается жаром стыда.

— Какое нахальство! — заорал Мишель. — Оскорбление! Алёшка, не спускай!

Двинул под шумок Савельева локтем в бок, хихикнул в ухо:

— Во-во. Самая потеха сейчас будет.

Алёша озирался направо, налево.

— Сколько ж? — спросил Бурмин через стол всё с тем же равнодушием.

Егошин поспешно наклонился над меловыми заметками.

— Так-с… так-с… Извольте видеть, — упёрся пальцем.

Бурмин опустил взгляд. Снова упёр в Егошина:

— Я дам поручительство. К вашим услугам.

И не тратя на шулера ни секунды более, схватил Алёшу за плечо и повлёк к выходу.

На лестнице Алёша попробовал вырваться:

— Какого чёрта вы устроили, Бурмин? Что за ералаш?

Он всё ещё был пьян. Бурмин волок его вниз, ноги Алёши попадали не по каждой ступени.

— Ералаш устроили вы, Алёша. Я отвезу вас домой. Вы ляжете спать.

— Вы только всё испортили! Я бы всё вернул! Сегодня же! У господина Егошина сегодня большая игра. Я бы отыгрался. Из-за вас…

— Хватит! — рявкнул Бурмин.

Они сбежали мимо сонного лакея, с крыльца, плошки уже чадили. Лунный блик кругло блестел на крыльях коляски, на крупе лошади. Сверху сыпанул пьяный гогот. То, что его увозят, увозят бесславно и бесповоротно, что хохотали — скорее всего, над ним, над кем же ещё? — дошло до Алёши:

— Я вам не мальчишка!

Бурмин пихнул его к коляске:

— Мальчишка и есть! Мальчишка! Который не думает о последствиях! О чувствах других!

— Вам не знать!

— Который привык, что всё уладит сестра.

— Да? — Алёша вдруг пихнул его в ответ. — Сестра? — клекотнул, изображая хохот. — Сестра-а-а. Вот оно что.

Лицо его собралось в пьяную злую гримасу:

— А вы-то сами? Вы сильно думали о её чувствах? Шесть лет назад…

Бурмин замер, как от пощёчины. Алёша стряхнул его руки.

— Меня поучаете! Или, ах нет, — спасаете! Благодетель вы мой, — кривлялся он. И опять обозлился: — Да только я тут ни при чём. Думали исправить, что натворили с ней шесть лет назад?

— Вы не знаете и не могли знать всего.

— Ах да? Потому что я был ребёнком? Так я вас удивлю: слепым я не был.

— Алёша…

— Смотрите лучше на себя!

Алёша поддал ногой рваный сапог, что валялся на мостовой. И пьяно, шатко побрёл по ночной улице.

Солнце щёлкнуло по Оленькиной серёжке, выбило искру — та впилась Алёше в глаз. Он поморщился.

Оленька вспыхнула, ибо приняла гримасу на свой счёт:

— Извини. Я понимаю, что предмет нашего разговора тебе не слишком приятен. Но ты должен мне пообещать.

…Ощущение было такое, будто вчера голову оторвали, потом, конечно, пришили, но не той стороной. Пол вело. Комната покачивалась, как на волнах. Желудок крутило. Алёшу мутило.

Но Оленьке… Разве барышне такое расскажешь?

Он обхватил голову руками. Чтобы остановить качку. В горло стрельнуло горечью.

— Ни за что больше! — воскликнул искренне.