Нашествие

Пора было обходить дом — проверять двери и окна. Незапертое — запереть. Вставать на цыпочки, вытягивать спину, тянуться руками — а годы-то уж не те. Коряга старая, эх. Клим посмотрел через стекло на голубой вечерний сад, птицы отдыхали от дневных трудов, закатили концерт. Всё звенело, пищало, тренькало. Сердито пикала синица, её дразнил дрозд, тоже пикал, но другим — горловым звуком: то, да не то. Вот ведь стервец… В такой час хотелось сидеть на ступеньке, на завалинке, на веранде. Слушать птиц, вместе с ними отдыхать от забот, курить, с деревьями растворяться в синеющем воздухе, в голубом дыму. Когда-то Климу этого хотелось. Когда-то он так и делал. Когда-то вечерний час для него был часом отдохновения, венчал и вознаграждал день. Когда-то. Давно. Клим потянулся к шпингалету, открыв от усилия беззубый рот. Подёргал. Убедился, что заперто. Так-то. Снова посмотрел в окно. Послушал, как внутри набухает привычная тревога. Иные, тревожась, суетятся, слоняются, места себе не находят, а Клима тянуло брюзжать. Развязал шнур, распустил штору. Сада больше не было.

Пошёл к следующему окну. Сощурился, цокнул языком. Тёмный прямоугольник на подоконнике оказался книгой. Вот ведь старость, куриная слепота.

Побрюзжав на себя, принялся отделывать барина.

А кого ж? Кто книгу тут бросил?

«Барин и бросил. Где читал, там и бросил. Ну есть у него соображение или нет? Вот ежели дождь польёт? На небо-то смотрел? Вон синяки какие набрякли. Хляби небесные. А рамы старые, щель на щели и щелью погоняет. Натечёт на подоконник. И спортит книгу-то. Вещь».

Прошёлся рукавом по лиловому переплету. Смахнул, если вдруг что налипло. Вещи уважать надо. Они и послужат дольше.

«Раньше вон всё на совесть делали. Не то что нынче. Надо её хоть на стол снести. Чтоб дождём не попортило. Увесистая. До колен руки оттянет, пока донесёшь. Рук тут никаких не хватит. С барином этим. Всё за ним вот так прибирать. Такому дому нужно много народу, девок, баб молодых. А не старый хрыч одной ногой в могиле. Не могу ж я за всем уследить, года уже не те, чтобы вот так корячиться. Пылища вон, как у лешего. Только что гости не приходят, а то позор был бы на всю округу. Талдычу ж ему, бабу хоть надо в деревне найти. А не книжки повсюду разбрасывать. Что там можно читать?»

Грамоты Клим не знал, да хоть бы и знал, буквы были нерусские.

Раздвинул книгу сердито, будто уличая: нечего тебе путного сказать, а?

Пошелестел страницами. Посеял мелкое просо букв. Мелькнуло тёмное поле. Картинка, что ль? Стало любопытно. Вернулся к ней. Изображены были мужики. Что делают — сразу и не понять. Первый мужик был одет как господин. Второй тоже, но весь горбился. Третьего скрючило. Четвёртый вовсе на карачках. Чудно. А на голове у него что? Шляпа, что ль?

Поднёс в сумраке к глазам.

И отбросил. Книга шлёпнулась, как гадина.

Попятился. За грудиной растопырилась боль, дыханье спёрло.

Клим не помнил, как выкатился и дверью хлопнул, а вот что ключ в замке повернул — помнил. За шесть-то годков помнить такое приучился.

Попугай был большой, белый и ужасно вонючий. Клетку его поставили на специальную подставку. Своими гадкими большими кожистыми лапами он хватался за прутья почти человеческим жестом, это делало их ещё омерзительнее. Помогал себе кривым клювом, норовя взобраться к самому своду. Когти на лапах были кривые.

Мари старалась не смотреть на блюдо с бисквитами.

— Ну скажи: подай вина… Вина! Вина! — Граф терпеливо наклонялся к самым прутьям клетки. — Скажи: вина!

Лес продали, и Ивины наслаждались деньгами.

— Вижу, вы в восторге от своей новой покупки, — сказал из-за стола Облаков. Он отражался в самоваре.

«Лицо дулей, — подумала Мари. — И у меня — дулей. Прекрасная парочка. Два урода».

Снова стала смотреть на бисквиты.

— Мари, передать вам бисквиты? — любезно встряхнула кружевами на рукаве княгиня Печерская, протянула к блюду пухлую руку, другой придерживая на коленях всегдашнюю собачку.

«Сперва собаку гладила, теперь этой же рукою берётся за блюдо», — с отвращением подумала Мари. Ответила с улыбкой:

— Благодарю.

Взяла бисквит. Положила рядом.

Разговор весело жужжал.

— Представляете, малютка Ростова, ну та, которую, по слухам, украл да не украл Курагин, снова стала появляться в свете.

— У них вроде бы имение неподалёку.

— У Ростовых?

— Ах нет, я всё напутала. У Болконского. Почему я вспомнила Болконского? Всё путаю.

— Вы вспомнили, милочка, потому что ходили слухи, будто малышка Ростова была с Болконским помолвлена.

Мари не выдержала и отошла к окну, за которым синел вечереющий сад. «Господи, о чём они? О ком? Какое им дело до всех этих людей?»

— Болконский — славный парень. Говорят, поехал в Турцию в армии Кутузова воевать.

Толстяк Марков, зять княгини Печерской, с которым они вместе ехали в Смоленск, опрокинул в горло ликёр, стукнул бокальчик, задержал пальцы на его хрустальной талии. «А пальцы — как колбасы».

— Ах, — выпрямился граф, — неужели Господь Бог так же утомительно возился с Адамом? Или Адам сразу получился говорящим?