Нашествие

— Надо будет спросить у приходского священника, милый, — предложила графиня. Она разливала чай.

Молодёжь сгруппировалась на конце стола. Алёша о чём-то болтал. То с Оленькой по одну сторону. То с сёстрами Вельде. Их мать — с дамского конца стола — бдительно посматривала, как там идут дела. Но вынуждена была признать: без успеха. «Вот молодые люди. Болтать да танцевать — пожалуйста. А как жениться…» Впрочем, это был ужин, и ужин дармовой, так что настроение её не испортилось.

Граф опять наклонился к клетке.

— Вина! Подай вина… Вина… Вина…

Птица распустила гребень на голове, издала пронзительный скрип. Разговор запнулся. Марков нервно хохотнул. Графиня вздрогнула и зажмурилась. В чашке плеснул чай. Мари скривилась. Граф восторженно крякнул: «Первый шаг!» Только Оленька была всё такой же безмятежно спокойной. Отпила чай. «Господи, как же она хлюпает, — подавила раздражение Мари, — какая ужасная манера».

Теперь тёмный сад казался ей недобрым скоплением форм. Которые подступали к дому, к свету, к человеческому теплу — теплу добычи.

Мари вернулась к столу и уже изо всех сил старалась не смотреть на окна. Большие проёмы, в которых призрачно отражалась комната, блеск свечей, люди за столом. Темнота напирала снаружи. Продавливала, продавливала — вот-вот продавит и прольётся, всё затопит.

— Что же? Вы расстроились? — возобновила графиня прерванный птицей разговор.

— Не то чтобы расстроился, — задумался Облаков. — Мне стало грустно.

— Грустно? — подняла графиня бровь. Она избегала бисквитов, опасаясь за свои новые фарфоровые зубы.

Княгиня Печерская лакомилась за двоих. Хрупанье раздражало Мари. «Почему она жуёт так громко?»

— Что делает время.

— Скажи: вина… вина… вина… — всё куковал у клетки граф.

Толстый краснолицый Марков захихикал, будто остроумной шутке. Княгиня Печерская бросила на зятя ледяной взгляд, в котором читалось: тебя бы умолять не пришлось… А Облаков всё рассказывал:

— Я не узнал моего прежнего Бурмина. Он стал таким банальным. Так… поглупел. Каким блестящим был. Сколько надежд с ним связывали. И вот. Превратился в холостяка с причудами. Кто бы мог подумать.

— Ненадолго — холостяк, — поправила графиня.

Облаков удивился:

— Вы знаете что-то, чего не знаю я?

«Господи, он как старая сплетница, — разозлилась на мужа Мари. — Ему-то какое дело?»

— Хорошей семьи, не урод, — объяснил граф. — И сам не заметит, как его уже окрутят.

— По слухам, его состояние сильно расстроено, — сообщила Вельде.

«Кто бы говорил», — зло подумала на это Мари.

— …и эти его странные выходки, — не унималась Вельде.

Бурмина она терпеть не могла — он выказал равнодушие её дочерям и потому стал для неё, как тот виноград по пословице, зелен и кисел.

— Он сам, между прочим, намекнул мне, что подыскивает себе невесту, — рассказал Облаков.

— Он думает жениться? — вырвалось у Мари. Но вовремя прикусила язык. Ей показалось, что, говоря это, муж как-то странно смотрел именно на неё. «Будто наблюдает за мной?» Показалось? Отвернулся:

— Но я было решил, что он так пошутил.

«Я выдумываю всякие глупости».

— Скажи: вина… вина… вина…

— Папа, — весело крикнул Алёша, — зачем вы учите птицу по-французски?

— А? — обернулся граф.

— Её не поймёт прислуга!

Молодёжь засмеялась.

«У Алёши бабий хохот, — впервые заметила Мари. — Невесту!.. Охота выставлять себя на посмешище. Готов ухлёстывать за каждой. Противно».

— Ты прав, милый. Ты прав, — спохватился граф.

Стал донимать птицу по-русски:

— Вина… вина… Скажи: подать вина! Долго ваш Бурмин всё равно не пробегает, — вставил по-французски и опять принялся за русский урок: — Скажи: вина! Ну же… Вина!

Попугай бросил карабкаться. Сел на перекладину. Стал раскачиваться. Всё быстрее и быстрее. Всё глубже и глубже накренялся, закидывал туловище. Перья на его голове стояли дыбом. Мотался туда-сюда, как безумный маятник. Мари захотелось остановить его во что бы то ни стало.

— Наши смоленские невесты не таковы, чтобы за ними бегать, — продолжал граф. — Сами догонят и окрутят.

Она покрылась испариной. Испугалась, что сейчас и правда что-нибудь скажет. Что-нибудь сделает.

— Что с тобой? — еле слышно спросил муж.

— Со мной? — безмятежно изобразила удивление. — Ничего. Абсолютно ничего.

Она встала. Кликнула лакея. Велела опустить шторы.

— Темно уже.

Мари с неприязнью смотрела, как статный лакей, глядя вверх, тянет за шнур. Половинки штор сходились. «Какие у него короткие ноги».

Теперь комната была уютно ограждена от тьмы снаружи. Но лучше Мари не стало. Сегодня вечером всё раздражало её. Всё действовало на нервы.

Скрип паркета. Писк шёлковой обивки под чьим-нибудь ёрзающим задом. Чай пах мокрым веником. У maman пахло изо рта. От мужа — резким одеколоном. Раздражал прыгающий свет свечей. Раздражала мерзкая крупная птица. Чужой смех бил по слуху, как сухой горох. Все хлюпали, чавкали, сопели.

— А что твоя горничная? Ты ею довольна? — спросила графиня. — Мари?

— Что, maman?

— Твоя горничная. У неё наглый вид.

Попугай вдруг забил крыльями, хрипло заверещал. Звук был пронзительный и сильный. Перья хрустели о прутья.