Нашествие

Анфиса покосилась на своего любовника. Ревность заворочалась опять — теперь уже к птице.

— Больно вы ласковы с этим дармоедом, Яков Иваныч, — покачала головой, о себе, дурище проклятой, пожалела. Уж и видела всяким: раздетым, одетым, в портах, без портов. А всякий раз дивилась его стати и потому несколько трепетала: «До чего хорош».

Яков не ответил ей. Просунул сквозь прутья палец. Попугай с готовностью толкнулся головой, подставил мягкий лобик, стал тереться.

— Ну дела, — остановила метёлку горничная, удивилась. — Полюбил он вас, никак.

Лакей почесал попугаю голову. Птица прикрыла глаза нижними веками, вся обмякла, распустила крылья.

Яша улыбнулся:

— Граф бросил. А я терпеливый. Я очень терпеливый. Я до-о-о-олго могу ждать.

Распрямился. Взял щётку, совок и отправился, куда шёл. Анфиса домела — то есть сбила пыль со всей фарфоровой и бронзовой дребедени на пол. Закрыла за собой дверь. Попугай от стука двери взметнул хохолок, приоткрыл клюв. Помигал. Стал раскачиваться на своей жёрдочке из стороны в сторону. Заверещал:

— Жги!.. Жги!.. Жги!.. Жги!..

В роще, где молодые осины теснились почти непроходимым частоколом впереди крупных старых деревьев, Бурмин спешился. Усталая лошадь тотчас наклонилась к траве губами. Бурмин присел на корточки. Здесь Иван оставил ещё одну пахучую метку, но сам след уводил дальше. Бурмин встал, оглядываясь. Прошёл немного. Ноги стали топко проваливаться в мох. Услышал бормотание ручья. Песок под водой казался чистейшим, как в часах. На бережке след обрывался. Кое-что из своего человечьего опыта Иван, стало быть, помнил: от того, кто может тебя унюхать, всегда уходи по воде.

— Иван, Иван, где ж тебя носит… — пробормотал Бурмин, над его головой спрашивала сама себя о чём-то малиновка.

Бурмин послушал ручей, птицу. Бесполезно, решил он: на день Иван — вернее то, кем он стал, — наверняка залёг в укромное место. Но кем он стал? И как много в этом существе от прежнего Ивана, знать было невозможно: разные книги толковали предмет по-разному. Несмотря на солнечный шелестящий день, душу скребло дурное чувство чего-то непоправимого. Бурмин пошёл обратно к лошади, которую оставил у лещины. Лошадь покосилась карим глазом и, поняв, что время вышло, стала щипать торопливей. Это была кобыла из самого первого помета, шестилетней давности. Из тех самых первых, кого он приучал к себе, своему запаху, она не боялась хищников, понимала его с полувзгляда. Бурмин похлопал по мокрому плечу, поправил узду:

— Всё, милая. Домой.

И в тот же миг что-то с треском продралось из орехового куста и обрушилось ему на плечи, захватив шею в локтевой сгиб. Смрадное дыхание обдало ухо. Оно целило к яремной вене. Бурмин инстинктивно прижал подбородок к груди, и зубы клацнули мимо. Бурмин крутанулся, но хватка была слишком сильна. Лошадь металась из стороны в сторону с испуганным ржанием. Бурмин бросился спиной на старую осину. От удара о шершавый ствол ему вышибло дух, но этого мига хватило. Локтем ударил назад, хватка разжалась. С разворота ударил ребром ладони в шею. Нападавший обмяк, хрипя, сполз спиной по стволу и завалился набок. Бурмин сел сверху, прижал его запястья к земле. Ужас и любопытство боролись в нём, как в человеке на краю пропасти. Взгляд в бездонную тьму был взглядом в будущее. Бурмин боялся того, что увидит, но всё-таки жадно взглянул в лицо тому, кого знал ещё Иваном.

Заглянул. Это не было человеческое лицо, и всё же оно было тошнотворно похоже и не похоже на лицо Ивана. «Так вот как будет и со мной», — пронзила мысль до кончиков пальцев, которые на долю секунды ослабли. Иван воспользовался мигом, боднул в лицо. Резко ударил коленом. Перекатился. Бурмину удалось отпрянуть:

— Иван!

Оно изготовилось к прыжку. Его тело уже двигалось как тело животного: с уверенной экономной грацией. Но в глазах ещё светилось нечто, чего нет в пустом и равнодушном взгляде волка. Было ли это памятью о человеческой жизни или душой, Бурмин не знал и не гадал. Он просто говорил с этим, прямо глядя в жёлтые глаза:

— Иван… Иван…

Оно запнулось. Затопталось на месте, точно звуки имени жгли.

— Иван… — продолжал выкликать Бурмин.

Оно с воем замотало головой, принялось колотить себя по лицу, по темени, рвать когтями по плечам, шее, груди. Бурмин вскочил. Он уже не боялся, вернее, не думал об опасности. Бросился, схватил за голову, развернув страшное лицо к своему, посмотрел прямо в глаза — они распахнулись навстречу, и Бурмин увидел в них страдание и надежду.

— Иван. Ты — Иван.

Оно вскрикнуло, ударило его по рукам, бросилось прочь и с треском исчезло в молодом осиннике.

Руки у Бурмина тряслись, колени ослабели, мышцы горели, он ничего не мог расслышать за шумом собственного дыхания. С трудом перевёл дух, стал звать лошадь, голос казался чужим и слабым. Солнечная тишина вокруг казалась насмешкой. Снова запела малиновка, точно обозначив, что края трещины бытия стянулись, мир снова цел.