Ненумерованные письма маркиза Кюстина

– Известное дело, – частично, словно бочком протиснувшись, начал он сближаться с заданными мною тоном и темой беседы, – стоит русскому еврею переехать жить за границу, хоть в Америку, хоть сюда, как с ним тут же начинается процесс обвального обрусения. А ведь русская цивилизация, – сделал решительное заявление Е. Теодор, – наработала немало тонкого, высокого, изящного. Ведь вы вдумайтесь, маркиз, хотя бы в эти ужасные слова о выдавливании раба, ведь чего стоит для гордости народной только даже их произнести, только подумать о себе таким образом! И вот является здесь нашим русским некто Либерман, и не на это тонкое и высокое с покатого холма указывает разведенными в почтении ладонями, но показывается как шофер из кабины грузовика, ставит на ступеньку одну ногу, другую, и с этого возвышения, держась за открытую дверцу, возвещает: «Я – ваш водитель, вы – мои пассажиры-зманкомовцы». А дальше – пошло-поехало. И Наполеон ваш, и Гитлер, и Сталин – все были глубоко народными вождями, каждый по-своему выразили они характеры народов, в которых взросли, иначе не привелось бы им быть теми, кем каждому из них удалось стать – кумирами громадных человеческих масс, живыми иконами для своих современников и сограждан. Я, может быть, знал это и раньше, но теперь будто кожей почувствовал. Как только находится человек, говорящий людям, что все вокруг прогнило и плохо, что все, все, кроме них, – воры, предатели, продажные негодяи, они снова и снова покупаются на эту полову, бредят этой туфтой, глотают блесну, а крючок на конце ее воспринимают как пряность. Вам, маркиз, приходилось, конечно, не раз идти вдоль какого-нибудь тихого забора, тихого до тех пор, пока откуда-то не вылетает чокнутый по человеческому пониманию пес, который бросается на решетку, угрожает вам, демонстрируя исправность белозубого капкана, собирает морщинами черный ненавидящий нос, запугивает разрывными звуками из гранатометом направленной на вас пасти, отскакивает, пробегает метр-другой и бросается снова, отслеживает ваше движение вдоль забора. А тут издалека несется еще пара-тройка его двойников. Других пород, но в заразной ненависти их к вам уже мало друг от друга отличных и вами плохо различаемых из-за досады на них. И вот вы уже напротив ворот, а там стоит и руку на защелке держит Гитлер или Наполеон или Сталин, но вы его еще как следует не знаете, только догадываетесь, что это он выдрессировал и озлобил свору, но не можете поверить, что сейчас, вот прямо сейчас, этот ненормальный возьмет и откроет ворота.

– По совести, уважаемый господин, – заметил я после некоторой паузы, – зря вы приплели сюда Наполеона.

– Может быть, – уступчиво отозвался Е. Теодор.

Ему тем более, наверно, захотелось сейчас отделить от упомянутых исторических персонажей неповинного ни в каких ужасах г-на Либермана, но это было не то направление разговора, которое он, видимо, задал себе, а заодно и мне. Е. Теодор налил и выпил полбокала воды, а затем продолжил.

– «Хам – это круто! – говорит своей аудитории Либерман. – Хамство – это гордость!»

Он допил вторую половину.

– «Хамство – это свобода!» – говорит он. И ведь это тоже отчасти экспорт из России. Да только не тех легких фракций русского духа, которые, воспаряя, курятся – а? курятся, маркиз? – у подножия трона небесного, а тяжелый портяночный дух гонит сюда шоферюга, да такими гигантскими вентиляторами, которыми туннели метрополитенов в больших городах продувают.

Будто извиняясь, и конечно, перед своим приятелем Инженером, а не передо мною, он объяснил:

– Неприязнь моя к Либерману тем объясняется, что он не лучший русский материал импортирует (уж бог с ним, с Данко!) – а шлет сюда контейнеры ношенных солдатских подштанников с потравленным окрасом ткани вокруг ширинки.

Ах, шалунишки лысоголовые! – не пропустил я мимо ушей напыщенную фразу Е. Теодора. – Не раз и не два, должно быть, только и ждали, когда их заправят внутрь кальсон, чтобы уронить последнюю капельку.

– Я заглядываю хотя бы даже в Луркопедию, – продолжал Е. Теодор, – или знакомлюсь с языком кащенитов, и вижу: вот русские-то сумели позаимствовать у нас пригодную к употреблению интеллектуальную пищу, оценив по заслугам ее пряность, а мы, получается, выгребаем у них одно дерьмо! Как мне это неприятно, знали бы вы, маркиз!

– Таким же образом русские цари насадили в России, переняв у немцев, немало худшего из культуры германской, – вставил я охотно, и Е. Теодор поспешил сразу с этим согласиться, одобрительно качнув головой.

– И вот еще что, – поспешил добавить он, пока мы не сменили тему, – русские, пока я там у них жил, ей-богу, относились ко мне гораздо лучше, чем я того заслуживаю. Честно говорю. И происходило это, я думаю, из-за их совестливости – они чувствовали, что им-то у себя дома комфортно (насколько вообще комфортна может быть жизнь в России), а мне иногда одиноко, неудобно и грустно.