Ночной приятель

— Глафира Кузьминична посадила, — сообщила Матрена Иванова со смехом, словно в том, что она говорила, было что-то юмористическое. — Жена товарища Коломыцева. Я в прислугах, братья дом в деревне продали — ни копейки не отделили… куда деваться. Меня всегда жены ответработников сажали. Глафира Кузьминична, мол, какой-то брошки недосчиталась. Я в глаза не видела ее сокровищ… по злобе она. — Взмахом руки Матрена Иванова перечеркнула незавидное жизненное обстоятельство. — Вчера у пожарного спросила: мне куда? А он как чушка бессмысленная: мол, откуда я знаю. Ушла — что же мне, с тюрьмой сгореть? Сажайте теперь, куда хотите, — или отпускайте… только чтобы по закону.

Товарищ Штосс задумчиво втянул голову в плечи, выпятив наружу сразу несколько подбородков. Скосил глаза на тигровую осу, ползающую по стеклу. Пока отчасти пробудившийся Ванюша гадал, откуда залетело насекомое — из кондитерской лавки за углом или из какого-нибудь открытого окна, от неизвестных соседей, где хозяйка варит сладкое варенье, — мрачный Исайя Алексеевич озаботился судьбой Матрены Ивановой: он несколько раз снимал телефонную трубку, звонил по организациям, наводил справки и даже отправил Ванюшу с запросом в другой кабинет, так что тот не узнал, чем разрешилось дело, потому что, когда он вернулся, в их комнате был уже другой посетитель.

Забавная Матрена Иванова чуть развеселила Ванюшу и дала ему немного тонуса — слишком вызывающенелепо выглядела эта несуразная женщина, слишком заразительной была ее беззлобная улыбка. Она явно произвела впечатление и на товарища Штосса, потому что Ванюша, знавший своего начальника, давно не видел в его свиных глазках столько елейной мечтательности. Устроив перерыв на чай, товарищ Штосс вздохнул о чем-то своем, качнул желейными щеками и поделился с Ванюшей сокровенной печалью:

— Работаешь, выбиваешься из сил, — закручинился он. — Иногда падаешь духом… приходишь к мысли, что для колоссальной работы, которая происходит в советской республике, народ попросту не созрел. С Европой в этом смысле лучше — люди сознательнее, дисциплинированнее… рабочий класс традиционно организован. А мы работаем с таким материалом, что каждый норовит пырнуть исподтишка… Всюду дикость, скотство, идиотизм до абсурда… но тем интереснее цель стоит перед нами. Работа на износ. Выучим, подтянем этих замызганных баб… вымоем, в конце концов…

Ближе к вечеру Ванюша обнаружил, что у него открылось второе дыхание, но неожиданный прилив сил его не обрадовал — скорее наоборот. На душе было тревожно и как-то выматывающе тошно. Ему было неловко сознаться себе, что он, крепкий и решительный парень, которого стороной обходило по улице зарвавшееся хулиганье, боится возвращаться домой, — и он, после недолгих колебаний, отправился в противоположную сторону, из бывшего дворянского района — в бывший купеческий, где и сейчас кипела торговля.

Проходя через площадь, которую вот-вот должны были наречь именем Степана Горшкова, он нырнул в тень, увидев, что Евгения Федотовна в нелепой панаме, в полосатом платье из матрасной бязи, возглавляет колонну косолапых, но задорных младших школьников со ссадинами на коленках. Впереди пионер с галстуком, повязанным вокруг шеи, как удавка, надутый и нахохленный, со свирепым видом нес тяжелое, не по силенкам, знамя, которое то и дело кренилось к земле. Ванюше очень не хотелось снова испытать на себе истерический приступ; он отвернулся, сделав вид, что рассматривает пустую колокольню и ворота собора, куда как раз въезжала повозка с дровами, но потом, когда Евгения Федотовна подравняла разболтанный строй вдоль клумбы с желтыми, как цыплята, бархатцами и звонкие детские голоса закричали рифмованные речевки, он с облегчением понял, что учительница репетирует похороны — часть церемонии, которую доверили ее малолетним подопечным, — и что ей сейчас в любом случае не до него.