О духовных явлениях в искусстве и науке

¹⁴¹ Пропасть, отделяющая первую часть «Фауста» от второй, обозначает границу между психологическим и визионерским способами художественного творчества. Во втором случае все обстоит иначе. Опыт, предоставляющий материал для художественного выражения, уже выглядит чуждым. Это нечто странное, проникающее откуда-то из глубин человеческого разума, словно приходящее к нам из бездны дочеловеческих эпох – или из сверхчеловеческого мира, где свет противопоставляется тьме. Это, если угодно, первозданное переживание, которое превосходит человеческое постижение и которому человек в приступе душевной слабости легко может поддаться. Сама обширность такого опыта придает ему ценность и силу сокрушительного воздействия. Едва уловимый, преисполненный смысла, но леденящий кровь своей диковинностью, он порождается вневременной пучиной; болезненно притягательный, демонический и гротескный, он крушит человеческие мерки ценности и эстетической формы, предстает жутким круговоротом вечного хаоса, этаким crimen laesae ma- jestatis humanae

[205]. С другой стороны, он может восприниматься как откровение неизмеримой для нас глубины, как видение красоты, которую мы попросту не способны облечь в подходящие слова. Это будоражащее зрелище некоего величественного процесса, во всех отношениях превосходящего наше человеческое восприятие, предъявляет художнику совсем иные требования, нежели переживания психической авансцены. Последние никогда не отодвигают завесу, за которой таится космос; не выходят за пределы человеческих возможностей, а потому без труда приспосабливаются к условиям искусства, при всей возможной неожиданности тех для человека. Зато «первичные» переживания решительно поднимают ширму, на которой изображена картина упорядоченного мироздания, и позволяют бросить вгляд в непостижимую бездну нерожденного и грядущего. Это видение других миров, видение тьмы духа или первоначал человеческой психики? Мы не знаем точного ответа и не можем знать.

«Вкруг образы витают там и тут —Бессмертной мысли бесконечный труд»[206]

.

¹⁴² Такое видение мы находим в «Пастыре Гермы», у Данте, во второй части «Фауста», в дионисийском опыте Ницше, в «Кольце Нибелунга» Вагнера, в его «Тристане» и «Парсифале», в «Олимпийской весне» Шпиттелера, в картинах и стихах Уильяма Блейка, в «Гипнэротомахии» монаха Франческо Колонны[207], в поэтико-философских размышлениях Якоба Беме

[208], и в великолепных, но непристойных образах из сочинения Э. Т. А. Гофмана «Золотой горшок»[209]. В более сжатой и емкой форме этот первозданный опыт открывается нам в романах Райдера Хаггарда «Она» и «Возвращение Айши», в «Атлантиде» Бенуа, в «Другой стороне» Альфреда Кубина и в «Зеленом лике» Майринка, в «Царстве без пространства» («Das Reich ohne Raum») Гетца и в «Мертвом дне» Барлаха[210]

(этот список может быть значительно расширен).

¹⁴³ Имея дело с психологическим способом творчества, нет нужды спрашивать себя, из чего состоит исходный материал или что он означает. Но этот вопрос встает в полный рост, когда мы обращаемся к визионерскому способу – ведь мы изумляемся, чувствуем себя сбитыми с толка, пребываем в недоумении, настораживаемся или даже испытываем отвращение[211]; требуем уточнений и разъяснений. Ничто не напоминает о повседневной жизни; скорее, нам предстают сновидения, ночные страхи, темные и жуткие закоулки человеческого разума. По большей части публика отвергает такую литературу, если только та не объявляется почему-либо сенсацией, и даже литературный критик испытывает легкое смущение. Разумеется, Данте и Вагнер несколько облегчают задачу критика, ибо они прикрывают визионерский опыт пеленой исторических или мифические событий, которые ошибочно принимаются читателем за подлинную действительность. Но у обоих авторов неотразимая сила и глубина смысла произведений заключается не в историческом или мифическом материале, а именно в визионерском опыте, который материал призван выразить. Райдера Хаггарда, по понятным причинам, чаще всего относят к романтическим авторам fiction stories[212], но и в его случае повествование – лишь средство выражения (довольно затейливое, надо признать) значимого содержания.