О духовных явлениях в искусстве и науке

¹⁵⁸

В этих условиях ничуть не удивительно, что художник оказывается крайне интересным образцом для критического анализа со стороны психолога. Его жизнь просто не может не полниться конфликтами, ибо в нем борются две силы: вполне оправданное стремление обыкновенного человека к счастью, довольству и безопасности – и беспощадная страсть к творчеству, которая способна возобладать настолько, что впредь будут отвергаться любые личные желания. Жизни художников, как правило, далеки от удовлетворительных, а нередко их судьба трагична, но объясняется все это не какой-то злонамеренностью провидения, а недостатками их собственной личности или неспособностью приспособиться к жизни. Человеку суждено дорого платить за божественный дар творческого огня. Как будто каждый из нас рождается с ограниченным запасом жизненной силы. В художнике самая выраженная черта характера, то бишь склонность к творчеству, захватывает и почти монополизирует эту энергию, оставляя всему прочему такую малую толику, что из нее вряд ли возникнет что-либо ценное. Творческий порыв лишает творца человечности до такой степени, что личное «я» достигает всего-навсего примитивного или низшего уровня и вынуждено развивать всевозможные отклонения – жесто- кость, эгоизм («аутоэротизм»), тщеславие и иные инфантильные черты. Эти отклонения суть единственное средство, посредством которого возможно поддерживать жизненную силу и не допустить полного истощения организма. Аутоэротизм некоторых художников подобен аутоэротизму незаконнорожденных или безнадзорных детей, сызмальства склонных развивать в себе дурные качества, чтобы защититься от разрушительного влияния среды, лишенной любви. Подобные дети нередко становятся безжалостными и эгоистичными, а в дальнейшем будут непоколебимо привержены эгоизму, на всю жизнь либо останутся инфантильными и беспомощными, либо станут деятельно нарушать нормы нравственности и законности. Как можно сомневаться в том, что именно искусство объясняет художника, а вовсе не недостатки и конфликты его личной жизни? Вот прискорбные последствия бытности художником, то есть человеком, на плечи которого возлагается более тяжкое бремя, чем на простых смертных. Особая способность требует большего расхода энергии, и в результате обязательно будет ощущаться ее недостаток в иных сторонах жизнедеятельности.

¹⁵⁹

Не имеет значения, знает ли художник, что произведение рождается, растет и созревает внутри него, или воображает, что это его собственное творение. На самом деле оно произрастает из него как дитя из матери. Творческий процесс носит женственный характер, а творческая деятельность возникает из бессознательных глубин – можно сказать, из материнского царства. Всякий раз, когда творческая сила начинает преобладать, жизнь подчиняется власти бессознательного, перестает повиноваться сознательной воле, и «я» увлекается прочь, будто подземным потоком, превращаясь в этакого беспомощного очевидца событий. Создание произведения делается судьбой поэта и определяет его психологию. Не Гете создает «Фауста», а «Фауст» создает Гете[231]

. А что такое «Фауст»? В сущности, это символ. Я не хочу сказать, что это аллегория, указывающая на что-либо родное и знакомое; нет, это выражение чего-то, глубоко укоренившегося в душе каждого немца, а Гете лишь помог ему проявиться. Можем ли мы вообразить, чтобы кто-либо, кроме немца, написал «Фауста» или «Так говорил Заратустра»? Оба произведения затрагивают струну, которая вибрирует в немецкой душе, вызывает «изначальный образ», как однажды выразился Якоб Буркхардт, – фигуру целителя, наставника человечества или волшебника. Это архетип Мудрого Старца, помощника и искупителя, но также волшебника, обманщика, развратителя и искусителя. Этот образ погребен и дремлет в бессознательном с зари истории; он проявляет себя всякий раз, когда наступает разлад в обществе, когда какая-то серьезная ошибка сбивает народ с правильного пути. Ведь в этом случае люди начинают испытывать потребность в проводнике, наставнике или даже во враче. Обольстительная ошибка подобна яду, который может действовать и как лекарство, а тень спасителя может превратиться в дьявольского разрушителя. Эти противоборствующие силы присутствуют и в самом мифическом целителе: тот, кто лечит, сам страдает от ран, и классическим примером здесь является Хирон[232]

. В христианстве вспоминается рана в боку Христа, великого целителя. Фауст, что показательно, не получает ранений, а это означает, что мораль ему не важна. Человек может быть возвышенным, как Фауст, или дьяволом во плоти, как Мефистофель, если он способен расщепить свою личность на две половины; только тогда он сможет ощутить «6000 тысяч футов по ту сторону человека и времени»[233]. Мефистофеля обманом лишили награды, души Фауста, и в отместку он столетие спустя учинил кровавую расплату. Но кто ныне всерьез верит, будто поэты изрекают истины, общие для всего человечества? А если все-таки изрекают, то как нам относиться к произведению искусства?