О духовных явлениях в искусстве и науке

¹⁶⁶ Эта образная и причудливая характеристика джойсовского ума дает понять, что его сочинение принадлежит к разряду холоднокровных, конкретно – к семейству червей. Будь черви одарены литературными способностями, они бы писали с помощью симпатической нервной системы вследствие отсутствия мозга

[242]. Подозреваю, что нечто подобное случилось и с Джойсом, что здесь налицо, так сказать, утробное мышление[243]

, явное ограничение мозговой деятельности, которая сводится к процедурам восприятия. Достижения Джойса в области чувственного восприятия вызывают безоговорочное восхищение: все, что он видит, слышит, пробует на вкус, обоняет, осязает, внешне и внутренне, поистине поразительно. Обычный смертный, будучи знатоком чувственного восприятия, опирается обычно либо на чувствование внешнего мира, либо на чувствование мира внутреннего. Джойсу же ведомы оба сразу. Гирлянды субъективных ассоциаций окутывают объекты на дублинских улицах. Объективное и субъективное, внешнее и внутреннее смешиваются непрерывно, и в конце концов, несмотря на ясность отдельных образов, задаешься вопросом, что перед нами – материальный или трансцендентальный ленточный червь[244]. Этот червь олицетворяет огромный живой космос и обладает немыслимой способностью к размножению; вот, как мне кажется, грубоватый, но вполне подходящий образ для обилия джойсовских глав. Разумеется, ленточный червь не способен порождать ничего, кроме других ленточных червей, но тех-то он порождает в неисчерпаемом количестве! Книга Джойса могла бы состоять из тысячи четырехсот семидесяти страниц или даже больше, однако при этом она ни на каплю не сократила бы общую бесконечность, а главное все равно осталось бы недосказанным. Хочет ли Джойс сказать что-то существенное? Вправе ли мы подходить к его творчеству со старомодными предрассудками? Оскар Уайльд утверждал, что произведение искусства есть нечто совершенно бесполезное

[245]. Ныне обыватели на словах с ним соглашаются, но в глубине души по-прежнему ждут от произведений искусства чего-то «существенного». Где оно у Джойса? Почему он не говорит ничего прямо? Почему он не вручает это существенное читателю с проникновенным жестом – мол, «semita sancta ubi stulti non errent»[246]

?

¹⁶⁷ Охотно признаю, что мне казалось, будто меня дурачат. Книга не шла мне навстречу, никоим образом не пыталась стать сколько-нибудь приятной, а в таких случаях у читателя неизменно возникает раздражающее чувство собственной неполноценности. Очевидно, в моей крови избыток обывательского мировоззрения и я достаточно наивен для того, чтобы предполагать, будто любая книга желает сообщить нечто понятное; это грустный пример мифологического антропоморфизма, проецируемого на книгу! А какая книга – никакое суждение тут невозможно – воплотит сводящее с ума поражение читателя-интеллектуала, который на самом деле не таков (я позволил себе на миг подражать наводящему на размышления стилю Джойса). Конечно, любая книга обладает содержанием и что-то выражает, но Джойс, по-моему, отнюдь не стремился что-либо «выразить». Сочинение, быть может, выражает его самого; не объясняется ли этим обстоятельством та солипсическая обособленность, та драма без свидетелей, то приводящее в бешенство пренебрежение к прилежному читателю? Джойс пробудил во мне недоброжелательность. Автору не следует тыкать читателя носом в его собственную глупость, но именно так поступает «Улисс».

¹⁶⁸ Врач, подобный мне, всегда готов лечить, даже себя самого. Мое раздражение нужно толковать так: я еще не догадался о том, что скрыто за текстом. Следовательно, надо присмотреться к этому раздражению и изучить все то, что предстанет нам при анализе такого дурного настроения. Что ж, скажу так: этот солипсизм, это презрение к образованному и умному представителю читательской публики, который хочет понять прочитанное[247], который действует из лучших побуждений и пытается быть добрым и справедливым, действует мне на нервы. Холоднокровная отчужденность джойсовского текста исходит как будто от ящера внутри него, откуда-то из глубины нутра – получается этакая беседа с собственным кишечником; вот человек из камня, некто с каменными рогами, с каменной бородой, с окаменевшими внутренностями, Моисей, обратившийся с каменным безразличием спиной к котлам с мясом и к богам Египта – а заодно и к читателю, чувство доброй воли которого жестоко уязвляется.