О духовных явлениях в искусстве и науке

¹⁶⁹ Из этого каменного внутреннего подземного мира восстает видение ленточного червя, что содрогается и колышется по правилам перистальтики в монотонности беспрерывного проглоттического

[248]размножения. Ни одна проглоттида не похожа на другую, но их легко спутать. В каждом отрывке текста, каким бы крохотным тот ни был, сам Джойс оказывается единственным содержанием. Все вроде бы ново, однако остается ровно тем же, чем было с самого начала. Полное тождество с природой! Изобилие, россыпь красот – и какая скука! Джойс надоедает до слез, вызывает жуткую и опасную скуку, до которой далеко даже откровенной и наихудшей банальности. Это скука природы, стылый свист ветра над утесами Гебридских островов, восход и закат солнца над просторами Сахары, рокот моря – подлинная «вагнеровская мотивирующая музыка», как справедливо отмечает Курциус, а вместе с тем – бесконечные повторы одного и того же. Несмотря на вводящую в смятение многосторонность Джойса, в его тексте можно выделить некоторые темы, пусть автор, полагаю, предпочел бы, чтобы мы этого не делали, ведь причинности и целесообразности нет места в его мире, они бессмысленны и лишены всякой ценности. Тем не менее проявление тем неизбежно, они служат опорой для всех психических событий, как бы автор ни старался выжать душу из каждого события (именно это последовательно выполняет Джойс). Все обездушивается, частицы теплой крови остывают, события разворачиваются в пространстве ледяного эгоизма. Во всей книге нет ничего приятного, ничего вдохновляющего или обнадеживающего – лишь серость, жуть, уныние, патетика, трагизм, ирония изнаночной стороны жизни, представленные столь хаотично, что поневоле приходится искать тематические связи с увеличительным стеклом. Но все же они находятся, в первую очередь в облике скрытых обид глубоко личного характера, в обломках насильственно отсеченного отрочества; осколки всей истории мысли при этом выставляются в жалкой наготе на всеобщее обозрение. Религиозная, эротическая и бытовая предыстория автора отражается в тусклой поверхности потока событий; мы даже наблюдаем распад его личности и превращение в Блума, l’homme moyen sensuel 

[249], в почти газообразного (

gasförmigen) Стивена Дедала, каковой воплощает собой чистую спекуляцию и чистый разум. Об этих двоих известно, что у одного нет сына, а у второго нет отца.

¹⁷⁰

Где-то может прятаться тайный порядок или параллелизм глав текста – отдельные уважаемые исследователи его выявляли[250], – но он настолько надежно скрыт, что лично я при первом прочтении ничего подобного не заметил. Впрочем, даже если бы и заметил, этот порядок в моем беспомощно-раздраженном состоянии нисколько бы не заинтересовал, ибо в нем отражается монотонность всякой другой убогой человеческой комедии.

¹⁷¹ Я взялся за «Улисса» в 1922 году, но отложил книгу, преисполненный разочарования и раздражения. По сей день она кажется мне скучной. Почему же тогда я пишу о ней? В обычной обстановке я бы не стал этого делать, как не стал бы писать о любой другой форме сюрреализма (а что такое сюрреализм?), превосходящей мое понимание. Я пишу о Джойсе потому, что один издатель имел неосторожность спросить меня, что я думаю о нем, или, скорее, об «Улиссе»[251], раз уж мнения по поводу этой книги столь противоположны. Не подлежит сомнению тот факт, что «Улисс» выдержал десять переизданий, а автора этой книги одни прославляют, другие же проклинают. Будучи средоточием критики, роман тем самым выступает как общественное явление, которое психолог не может и не должен игнорировать. Джойс оказал заметное влияние на современников, и именно это обстоятельство некогда пробудило во мне интерес к «Улиссу». Соскользни его текст тихо и незаметно в пучину забвения, я бы, конечно, не стал бы ее оттуда извлекать; она несказанно меня раздражала, а веселила крайне редко. Более того, она внушала опасения и сулила скуку, воздействовала на меня лишь отрицательно, и я боялся, что это плод отрицательного мировоззрения автора.