О смысле жизни

Конечно, Василій ивейскій не размышлялъ о мистической теоріи прогресса, объ ирраціональности зла и т. п., но, быть можетъ, тмъ рзче было его недоумніе, тмъ глубже была его тоска. Онъ «врилъ въ Бога торжественно и просто: какъ іерей и какъ человкъ съ незлобивой душою»; теперь передъ нимъ стоялъ вопросъ о смысл жизни, о смысл зла, и вопросъ этотъ надо было примирить съ врою въ Бога. И сначала Василій ивейскій даетъ на этотъ вопросъ тотъ самый отвтъ, который столько уже вковъ продолжаетъ давать все историческое христіанство: не разсуждай, а врь. Врь, что гибель твоего ребенка нелпа только здсь, на земл, въ мір феноменовъ; а тамъ, на небесахъ, въ царств премудрости Божіей всякая слезинка усчитана, всякая слезинка оправдана и иметъ свой смыслъ. Не суди Промыслъ Божій по земнымъ событіямъ, но врь, что вс земныя страданія оправдываются Промысломъ Божіимъ. Не эти слова, но эти мысли проходили въ голов Василія ивейскаго, когда онъ, посл смерти сына и запоя жены, покорилъ протестъ разума пережитку чувства, увровалъ въ объективный смыслъ жизни и бросилъ въ небо горько-покорныя слова:

- Я? врю.

Безъ отзвука потерялся въ пустын неба и частыхъ колосьевъ этотъ молитвенный вопль, такъ безумно похожій на вызовъ. И точно кому-то возражая, кого-то страстно убждая и предостерегая, онъ снова повторилъ:

— Я? врю…

И четыре года спустя, когда горе и зло все тяжеле и тяжеле давили его, онъ еще разъ произнесъ эти же слова надломленнымъ, придушеннымъ и глухимъ голосомъ, голосомъ великой безпріютности, и попрежнему угроза и молитва, предостереженіе и надежда были въ этомъ голос измученнаго жизнью человка (II, 107 и 114). И когда у него родился другой сынъ, долго жданный, желанный, и оказался злымъ, грязнымъ и прожорливымъ идіотомъ, то и это новое испытаніе не сокрушило еще души Василія ивейскаго: онъ продолжалъ врить въ Бога, но лишь все чаще и упорне погружался въ свои думы? «думалъ о Бог, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человческой жизни»… Но оглянувшись вокругъ себя, онъ увидлъ такую массу неизбывнаго человческаго горя, такое потрясающее равенство всхъ передъ гибелью и зломъ, что душа его не выдержала, и надломилась безхитростная вра въ сочетаемость понятій Бога и зла. Онъ началъ смутно прозрвать какую-то «огромную правду о Бог, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человческой жизни. Началъ чувствовать ее о. Василій и чувствовалъ ее то какъ отчаяніе и безумный страхъ, то какъ жалость, гнвъ и надежду. И былъ онъ попрежнему суровъ и холоденъ съ виду, когда умъ и сердце его уже плавились на огн непознаваемой правды, и новая жизнь входила въ старое тло»… Безмрная жалость къ земнымъ страданіямъ людскимъ расплавила умъ и сердце Василія ивейскаго; онъ холодлъ отъ ужаса при мысли о той бездн человческаго горя, которое настигло не одного его, а является удломъ всхъ и каждаго. «Когда я подумаю… сколько вокругъ насъ страданій безцльныхъ, никому ненужныхъ, даже никому неизвстныхъ? я холодю отъ ужаса»,? такъ говоритъ Липа въ позднйшей драм Л. Андреева («Савва»); Василій ивейскій этого не говоритъ, но мы знаемъ, что именно эта мысль гнететъ его душу. «Господи! Быть такимъ всемогущимъ»…? говоритъ Липа,? и терпть страданія людскія! Эта же мысль расплавляетъ душу Василія ивейскаго; на этой почв подготовляется его разрывъ съ Богомъ, во имя мірового зла.

Сцена исповди Семена Мосягина является въ этомъ отношеніи одной изъ центральныхъ сценъ всего разсказа. Мосягинъ раскрываетъ на исповди попу всю свою жизнь, такую простую и безсмысленную, обыкновенную и нелпую, «словно самъ строгій законъ причинности не имлъ власти надъ этой простой и фантастической жизнью»… Онъ постоянно голоденъ, голодаетъ и его семья; ничто ему не удается; помощи ждать неоткуда.

- Чего же ты ждешь?? спрашиваетъ Василій ивейскій.

— Чего жду-то? А чего-жъ мн ждать?..

— Такъ, значитъ, и будетъ?? спросилъ попъ, и слова его звучали далеко и глухо, какъ комья земли на опущенный въ могилу гробъ.

— Такъ, значитъ, и будетъ. Такъ, значитъ, и будетъ,? повторилъ Мосягинъ, вслушиваясь въ свои слова.

И представилось ему то, что было въ его жизни: голодныя лица дтей, попреки, каторжный трудъ и тупая тяжесть подъ сердцемъ, отъ которой хочется пить водку и драться; и оно будетъ опять, будетъ долго, будетъ непрерывно, пока не придетъ смерть. Часто моргая блыми рсницами, Мосягинъ… поднялъ глаза и сказалъ, жалко усмхаясь половиною рта:

— А можетъ, полегчаетъ?

Попъ… молчалъ. Блыя рсницы заморгали быстре… и языкъ залопоталъ что-то невнятное и невразумительное:

— Да. Стало быть, не полегчаетъ. Конечно, вы правду говорите…

Но попъ не далъ ему кончить. Сдержанно топнувъ ногой, онъ обжегъ мужика гнвнымъ, враждебнымъ взглядомъ и зашиплъ на него, какъ разсерженный ужъ:

— Не плачь! Не смй плакать. Ревутъ, какъ телята. Что я могу сдлать? онъ ткнулъ пальцемъ себ въ грудь.? Что я могу сдлать? Что я? Богъ, что ли? Его проси. Ну, проси! Теб говорю… (II, 135).