Облако возмездия

Сам не заметил, как заснул, представляешь? И, знаешь, Парамоша, мне такой сон удивительный приснился! Как в молодости, как когда-то. Женщина приснилась, молодая, попросту говоря — девка, бедовая, розовая, гладкая, теплая. Голая, Парамоша, голая! И я хожу возле нее кругами, как кот вокруг сметаны, а она даже как бы и не против! Такой сон. То так она повернется, то эдак. То попку покажет, то сиську. А я все хожу, и руку протянуть боюсь, хоть и очень ее тронуть хочется. Схватить, слышишь, и не отпускать. Но знаю, прямо во сне знаю, что нельзя мне ее трогать, потому как, только лишь я ее коснусь, как она исчезнет. То есть, такое правило, смотреть можно, а трогать нет. Но, Парамоша, так же хочется! В молодость вернуться, ощутить снова эту теплую радость, — просто мочи нет.

Вот так лежу и мучаюсь, и хочется, как говорится, и колется. И тут меня что-то будто толкнуло, я глаза открываю, и вижу, что нахожусь на самом деле вот в этой душевой. Свет горит, я лежу, а в шаге от меня она, прелесть эта. Прямо перед глазами, вот так. Он поднял руку и покачал открытой ладонью перед лицом, обозначая расстояние.

— Какая еще прелесть? — не сообразил Парамоша.

— Ну, как какая? Как какая? Женская прелесть. В натуральном своем естестве. Я даже запах ее почувствовал. Совсем рядом, понимаешь? Руку протяни, и коснешься. Да что руку, носом можно было уткнуться!

— Какой ты, оказывается, озабоченный, Лакшин! Пора бы уже остепениться, мне кажется. Возраст, как-никак.

— Да не озабоченный я, как ты не поймешь! Просто не заметил, как из сна перескочил в реальность, разумеешь? И еще, я ностальгирую по молодости, по тому времени, что ушло безвозвратно, когда все было, и было доступно, только пожелай. Что поделать, Парамоша, хочется снова почувствовать себя живым.

— И ты…

— Что я? Я руку и протянул. Подумал, а вдруг Господь услышал мои молитвы, и даровал мне эту возможность, это счастье? Чтобы в моем-то возрасте, про который ты знаешь все, вновь положить ладонь на молодую, теплую сельку.

— Что еще за селька?

— Так у нас в деревне говорили, чтобы по-матерному не выражаться Какой ты дремучий, оказывается, товарищ Парамонов.

— Да, дремучий я, дремучий. Мхом оброс, в голове труха. Но разве ты сам не видишь, не чувствуешь, что звучит твой рассказ как-то… пошленько? Нет? Парамоша скорчил гримасу, поморщился и помотал головой.

— Пошленько?

— Именно. Вот если бы тебе твоя Любушка привиделась, я бы понял.

— Любушка мне давно не снилась. Лакшин вздохнул: — Очень давно.

— Вот видишь. Мне моя женка тоже перестала сниться. Такая наша печаль. Хотя, знаешь, с другой стороны, это и довольно забавно. Что тебе привиделось. Ничего не имею против.

— Я тебя умоляю! Я просто рассказываю, как оно происходило на самом деле. У меня лично. Конечно, иной раз, — да, если по правде, часто, — мысли в голове возникают пошлые. Куда от этого деться? В какой среде, в каких обстоятельствах существуем, так и мыслим. Но в той пошлости столько тепла, столько человечности. Обычно их не озвучивают, ну а я вот тебе по-дружески все как на духу выкладываю. Только не говори, что у тебя еще остались какие-то иллюзии касательно нашей жизни!

— Иллюзий, конечно, никаких нет, увы. Но все-таки…

— Все-таки — плевать. Пусть будет, как будет. Да я, Парамоша, может, об этом последние двадцать лет, когда все возможности утратил, только и думал, как о единственном своем желании. Крайнем, которое, знаешь, перед смертью исполняется. Думал, вот бы разок еще варежку погладить, помять, — и можно умирать. И дело не в обладании. Для меня, если хочешь знать, это самый непосредственный, самый прямой символ жизни. Так, что, давай не будем, о пошлости и прочем. Лучше скажи, помнишь ли ты, Парамоша, сам то ощущение? Когда в руках твоих все, что тебе в твоей пошлой жизни нужно?

— Ну, в жизни-то много чего нужно. Было.

— Но ты помнишь?

— Да где мне… Я уж не помню, как эта, по твоему выражению, селька выглядит, не то что, какая она на ощупь… Да мне уже и не надо ничего такого. Нам бы с тобой, брат Жека, успокоиться, наконец, чтобы отстали от нас, отпустили… Так ты это, рассказывай, что же дальше-то было?

— Вот видишь, тебе ничего не надо, а мне еще разок хотя бы, ох, как хочется. А желания, знаешь ли, иногда сбываются, когда они сильные. Так вот, о желаниях — я руку, значит, тяну к девице, а сам думаю: ведь исчезнет сейчас, исчезнет! Потому что и сам не верю, что такое наяву возможно. Думаю, нет, сон это, сон. И тянусь, ведь, как говорится, лучше сделать, что должен, а после пусть будет, что будет. Но тут она смотрит на меня и делает так: — Бе-е-е-е! И рожей такой страшной как затрясет. Сиськи еще эти из стороны в сторону болтаются… Ох! Какие сиськи! Я не рожи страшной, Парамоша, я сисек испугался. Понял потому что: никакая это не девица, а пришел мертвяк по мою душу. У меня от страха сердце с лавки на пол так и брякнулось, а я за ним следом, с грохотом. Думаю, все, звезда моя пришла. Каким-то чудом поднялся на ноги, да как ломанулся оттуда, на негнущихся. Веришь, не помню, как убежал.