Основания девятнадцатого столетия

Так было во второй половине XIX века с теорией развития Дарвина. Эта идея возникла еще в XVIII столетии, как естественная реакция против старого, доведенного до формального завершения Линнеем представления о неизменяемости видов. У Гердера, у Канта и у Гёте мы встречаем характерные мысли об эволюции. Это отбрасывание догм выдающимися умами: одним потому, что он, следуя голосу германского мировоззре­ния, стремился к развитию понятия «природа» как целого, включающего в себя человека, другим потому, что он, как мо­ралист и метафизик, не мог лишиться представления о способ­ности совершенствования, а третий глазами поэта открывал повсюду черты, которые указывали ему на родство всех жи­вых организмов, и он боялся увидеть, как его мысли испаря­ются в абстрактное ничто, если это родство не рассматривать как родство, основанное на прямом происхождении. Это было зарождением подобных мыслей. Феноменальный объем умов Гёте, Гердера и Канта вмещает в себя различные воззрения. Их можно сравнить с богом Спинозы, одна субстанция которого одновременно выражается в различных формах. В их идеях о метаморфозе, гомологиях и развитии я не нахожу про­тиворечия с другими взглядами и думаю, они точно так же отбросили бы нашу сегодняшнюю догму об эволюции, как и дог­му о неизменяемости.⁶

Я

вернусь к этому вопросу в другом месте.

Подавляющее большинство американских трудящихся совершенно не способно подняться до такого гениального образа мыслей. Только простая здоровая односторонность может соз­дать производительную силу в широких слоях. Такая явно не­состоятельная система мышления и исследований, как у Дарвина, оказывает значительно более сильное воздействие, чем самые глубокие умозрительные заключения именно из–за своей «осязаемости», убедительности. И мы видим, как мысль о развитии «развивает» сама себя, пока из области биологии и геологии не распространилась на все области, ослепленная своими успехами, стала тираном, и кто не подчинялся ей безус­ловно, считался нежизненным. Философская сторона всех этих явлений в данном случае меня не касается. Я не сомневаюсь, что дух общего проявляется целесообразно. Я могу сказать словами Гёте: «Что мне прежде всего навязывается, это народ, большая масса, необходимое, невольное существование», отсюда мое убеждение, что великие личности, видимо, являются цветом истории, но не ее корнями. Поэтому я считаю необхо­димым, изображая столетие, не перечислять его значительные личности, но указывать анонимные течения, которые придава­ли ему особенный своеобразный отпечаток в различных облас­тях социальной, промышленной и научной жизни.

Гений

Однако существует исключение. Если рассматривать не просто наблюдающую, сравнивающую, рассчитывающую или изобретающую, индустриальную, ведущую борьбу за жизнь умственную деятельность, но чисто творческую, значение имеет только личность. История искусства и философии есть история отдельных людей, а именно по–настоящему творче­ских гениев. Все остальное здесь не в счет. Что создается в рам­ках философии, а создается здесь много значительного, относится к «науке». В искусстве это относится к художествен­ному ремеслу, т. е. к промышленности.