Основания девятнадцатого столетия

Я придаю этому тем большее значение, что сегодня в этом отношении существует большая путаница. Понятие и само слово «гений» появились в XVIII веке, они возникли из по­требности иметь специальное выражение для специфически творческих умов. Не кто иной, как Кант отмечает, что «круп­нейший изобретатель в науке отличается от обычных людей только по уровню, гений же — человек особенный, специфи­ческий». Это замечание Канта, без сомнения, верно при од­ном условии, что мы — и это необходимо — понятие гениальности распространяем на каждое творение, в кото­ром фантазия играет творческую, главенствующую роль, и в этом отношении философский гений заслуживает такое же место, как и поэтический или выразительный, пластический. При этом я понимаю слово «философия» в его старом, широ­ком значении, которое включает в себя не только абстракт­ную философию разума, но и натурфилософию, религиозную философию и любую другую поднявшуюся до высот миро­воззрения мысль. Если сохранить смысл слова «гений», то мы можем применять его только к тем личностям, которые посто­янно обогащали наше духовное достояние своей творческой фантазией, причем все. Не только «Илиада» и «Прометей при­кованный», не только «Поклонение кресту» и «Гамлет», но и Мир идей Платона, Мир атомов Демокрита, тат–твам–аси (tat–twam–asi) Упанишад и Небесная система Коперника — произведения бессмертного гения. Так же несокрушимы, как материя и сила, подобны блеску молнии идеи этих одаренных творческой силой личностей. В нем отражаются поколения и народы, и если он иногда на время тускнеет, он вновь вспыхи­вает, когда попадает на творческую почву. Недавно были обнаружены на большой глубине моря, куда не проникают солнечные лучи, рыбы, которые освещают эту ночную тьму с помощью электричества. Точно так же темная ночь нашего человеческого сознания освещается факелом гения. Гёте своим «Фаустом» зажигает нам факел, еще один — Кант, сво­им представлением трансцендентальной идеальности време­ни и пространства: оба были гении, наделенные громадной творческой фантазией. Ученая дискуссия о кенигсбергском мыслителе, борьба между сторонниками Канта и его против­никами кажется мне столь же важной, как и пыл критиков «Фауста»: что значат здесь логические мелочности и педан­тичность? Что значит здесь «Право имею»? Блаженны имею­щие глаза, чтобы видеть, и имеющие уши, чтобы слышать! Если изучение камня, мха, микроскопической инфузории на­полняет нас удивлением, то с каким восхищением должны мы взирать на высочайший феномен природы, на гения!

Обобщение

Здесь я должен привести еще одно принципиально важное замечание. Если нас будут занимать общие тенденции, а не со­бытия или личности, то не следует упускать из виду опасность слишком далеко идущих обобщений. Мы слишком склонны к поспешному суммированию. Это видно на примере XIX века, на шею которому навешивают ярлык, в то время как совершен­но невозможно одним–единственным словом воздать должное и отнестись справедливо к самим себе и к прошлому. Одной та­кой идеи–фикс достаточно, чтобы сделать невозможным пони­мание исторического становления.

Например, XIX век называют «веком естествознания». Если вспомнить, что было создано как раз в этой области в XVI, XVII и XVIII веках, то можно задуматься, прежде чем присваивать XIX веку название «естественнонаучного века». Мы только расширили познания и прилежным трудом многое открыли. Вспомним хотя бы Коперника и Галилея, Кеплера и Ньютона, Лавуазье и Bichat.⁷ Деятельность Кювье достигает, конечно, философского значения, талант наблюдателя и изо­бретателя таких ученых, как Бензен (Bunsen) (химик) и Пастер, приближается к гениальности, большое значение имеют Луи Агасси (Louis Agassiz), Майкл Фарадей, Юлиус Роберт Майер, Генрих Герц и, может быть, некоторые другие, но нельзя не признать, что их достижения не превосходят тако­вых их предшественников. Несколько лет назад один широ­ко известный своими теоретическими и практическими работами преподаватель медицинского факультета сказал мне: «У нас, ученых, все зависит не столько от извилин в моз­гу, сколько от усидчивости в работе». Значило бы быть слиш­ком скромным и придавать значение второстепенному, если бы мы захотели назвать XIX век веком усидчивости! Также может быть оправданным название «век вращающегося коле­са» для времени, когда были изобретены железная дорога и двухколесный велосипед. Удачнее было бы общее название столетие науки, под которым можно бы было понимать, что дух чистого исследования, которого требовал Роджер Бэкон, теперь подчинил себе все дисциплины. Но этот дух, если при­смотреться, привел к менее поразительным результатам в об­ласти естествознания, где с древних времен наблюдение за звездами создавало основу всякого знания, чем в других об­ластях, где до сих пор царил значительный произвол. Может быть, было бы правильнее назвать более характерную черту XIX века, что менее известно большинству образованных лю­дей, говоря о веке филологии.