Основания девятнадцатого столетия

Сколько было жалоб и морализаторских слов об уничтоже­нии римлянами Карфагена, начиная с Полибия (Polybius) и до Моммзена! Неожиданно звучат слова писателя, который по­добно Боссуэту (Bossuet) просто сообщает: «Карфаген был за­нят и уничтожен Сципионом, который показал себя достойным своих великих предков», без всякого морального возмущения, без обычной фразы: все бедствия, которые впоследствии обру­шились на Рим, были расплатой за это злодеяние. Я не пишу историю Рима и поэтому не должен производить суд над рим­лянами. Одно только понятно как ясный день: если бы фини­кийский народ не был истреблен, если бы у его остатков не ото­брали возможность объединения, уничтожив без следа его последнюю столицу и вынудив раствориться в других нациях, то человечество никогда бы не увидело наш XIX век, на кото­рый мы оглядываемся с гордостью и надеждой, несмотря на признание всех наших слабостей и глупостей. При необыкно­венной живучести семитов было бы достаточно самой малой пощады, чтобы финикийская нация возникла вновь. В только наполовину сожженном Карфагене огонь их жизни продолжал бы тлеть под пеплом, чтобы после распада Римской империи вспыхнуть вновь. Мы до сих пор не разобрались с арабами, ко­торые долго угрожали нашему существованию,¹¹⁴

а их созда­ние, магометанство, образует, как ничто другое, препятствие для всякого прогресса цивилизации, и в Европе, Азии и Афри­ке висит как Дамоклов меч над нашей с трудом поднимающей­ся культурой. Евреи в нравственном отношении стоят выше всех других семитов, так что их едва ли можно назвать заодно с ними (кстати, те с давних пор их заклятые враги), и все же нуж­но быть слепым или нечестным, если не признать, что пробле­ма еврейства среди нас относится к самым сложным и опасным проблемам современности. Подумаем еще о финикийской на­ции, которая издавна держит в своих руках все гавани, монопо­лизирует всю торговлю, владеет богатейшими метрополиями мира и древнейшей национальной религией (в известной сте­пени евреи, которые никогда не знали бы пророков)! Это не является плодом фантастического исторического философст­вования, но объективным доказуемым фактом, что при таких условиях никогда бы не возникло то, что мы называем сегодня Европой.

Я

вновь ссылаюсь на научные труды о финикийцах, прежде всего (из–за его доступности) на мастерское обобщение в книге Моммзена «Römische Geschichte», книга третья, глава I «Карфаген». Духовная бесплодность этого народа была просто ужасающей. Хотя судьба сделала финикийцев маклерами ци­вилизации, она никогда не заставляла их хоть что–то изобрес­ти самостоятельно. Цивилизация оставалась для них чем–то внешним. О том, что мы называем «культура», они даже не подозревали: одеваясь в великолепные ткани, окружив себя произведениями искусства, обладая всеми знаниями своего времени, они по–прежнему занимались колдовством, приноси­ли человеческие жертвы и жили в болоте таких немыслимых пороков, что самые испорченные восточные люди отворачива­лись от них с отвращением. Об их участии в распространении цивилизации Моммзен пишет: «Они разбрасывали ее больше как птицы разбрасывают семечки,¹¹⁵ чем как пахарь семя. У финикийцев полностью отсутствует сила, способная циви­лизовать народы, с которыми они соприкасались, и их ассими­лировать, как ей обладали эллины и даже италики. В завоеванных римлянами областях из романской речи исчезли иберийские и кельтские языки; берберы Африки говорят сегодня на том же языке, что и во времена ханнов и баркидов. Но прежде всего у финикийцев отсутствует, как у всех арамейских народов в про­тивоположность индогерманским, стремление к образованию государства, гениальная мысль управляющей собой свободы». Там, где обосновывались финикийцы, их конституция была в конечном итоге «господством капиталистов, состоящем, с од­ной стороны, из неимущего, живущего своим трудом, город­ского населения (в сельской местности угнетенные народы, с которыми обращались как с бесправными рабами), с другой — из крупных торговцев, плантаторов и благородных фогтов». Это люди, это роковая ветвь из семитского родства, от которой нас спасло жестокое delenda est Carthago. И даже если правда то, что римляне в этом случае более, чем это было у них приня­то, последовали низким стремлениям мести, даже ревности, то я тем более восхищаюсь безошибочным инстинктом, который, даже будучи ослеплен злыми страстями, выбрал то, что должен был требовать трезвомыслящий, прозорливый политик, чтобы излечить человечество.¹¹⁶