Основания девятнадцатого столетия

Второе римское delenda имеет для мировой истории, веро­ятно, столь же огромное значение: delenda est Hierosolyma. Без этого события (которое произошло больше из–за вечного непо­виновения евреев любой государственной власти, чем из–за снисходительных римлян) христианству было бы трудно ото­рваться от иудаизма, оно бы сначала оставалось сектой среди других сект. Но сила религиозной идеи должна была победить, это не подлежит сомнению: огромное и все возрастающее рас­пространение еврейской диаспоры в дохристианские времена свидетельствует об этом. Мы бы получили реформированный христианскими идеями, господствующий во всем мире иуда­изм.¹¹⁷

Могут возразить: «Это произошло, потому что это наша христианская Церковь». Конечно, отчасти возражение оправ­дано. По справедливости, никто не станет отрицать долю уча­стия в ней иудаизма. Но если посмотреть, как в ранние времена последователи Христа требовали строгого исполнения еврей­ских «законов», как они были менее либеральны, чем евреи ди­аспоры, не принимали в свою общину «язычников», которые не хотели накладывать на себя общий для всех семитов знак circumcisio, если вспомнить о борьбе, которую проводил апо­стол Павел против евреев–христиан, а затем позднее в «Откро­вении» апостола Иоанна (III, 9) сказано, что они «из сатанинского сборища, из тех, которые говорят о себе, что они Иудеи, но не суть таковы, а лгут», если рассматривать автори­тет Иерусалима и его храма еще во времена Павла просто не­пререкаемыми, пока оба существовали,¹¹⁸

то можно не сомневаться, что религия цивилизованного мира изнывала бы под чисто еврейским приматом города Иерусалима, если бы Иерусалим не был разрушен римлянами. Эрнест Ренан, кото­рый далеко не является врагом евреев, в своей «Origines du Christianisme» (Bd IV, Kap. 20) убедительно показал, какая «ог­ромная опасность» заключалась в этом.¹¹⁹

Религиозная моно­полия евреев была бы хуже торговой монополии финикийцев. Под свинцовым давлением этих прирожденных догматиков и фанатиков из мира исчезла бы всякая свобода мысли и веры. Плоско–материалистическое понимание Бога было бы нашей религией, пустозвонство — нашей философией. Это не плод фантазии, за это говорят слишком многие факты. Что такое этот застывший, бездушный, умственно ограниченный догма­тизм христианской Церкви, о котором никогда и не мечтал арийский народ, что такое этот кровожадный фанатизм? На протяжении многих веков вплоть до XIX века, который в из­начальную религию любви привнес проклятие ненависти, от которых с содроганием отворачиваются греки и римляне, ин­дийцы и китайцы, персы и германцы? Что это, если не тень того храма, в котором приносят жертвы богу гнева и мести, темная тень, брошенная на юный род героев, «который стре­мится из тьмы к свету»?

Без Рима, это совершенно очевидно, Европа осталась бы простым продолжением азиатского хаоса. Греция всегда тяго­тела к Азии, пока Рим не вырвал ее оттуда. То, что центр тя­жести культуры окончательно переместился на запад, что семито–азиатские чары были сброшены или по крайней мере частично отброшены, что индогерманская Европа стала серд­цем и умом всего человечества, — это работа Рима. Защищая свои практические (но, как мы видим, далеко не неидеальные) интересы абсолютно своекорыстно, часто жестоко, всегда же­стко, редко неблагородно, это государство готовило дом, силь­ную крепость, где этот род после длительного, бесцельного путешествия должен был обосноваться и организоваться для блага человечества.

Для этой работы Рима потребовалось так много веков и такой высокий уровень безошибочного, упорного инстинкта, кото­рый попадает в цель, даже если кажется неразумным, который творит добро даже там, где хочет зла, что правильным и единст­венно эффективным было не мимолетное существование вы­дающихся личностей, но способное к сопротивлению и дейст­вующее почти как сила природы единство закаленного народа. Поэтому так называемая «политическая история», которая на­чинает строить жизнь народа по биографиям известных людей, хроникам войн и дипломатическим архивам, для Рима совер­шенно непригодна. Она не открывает взгляду главное. То, что мы сегодня, оглядываясь назад и философствуя, называем зада­чей Рима в мировой истории, есть не что иное, как отражение картины общего характера этого народа, полученной с высоты птичьего полета. И мы должны, очевидно, сказать, что политика Рима идет по прямой и, как показало будущее, правильной ли­нии, пока ей не занимаются профессиональные политики. Пери­од вокруг Цезаря — самый запутанный и роковой. Здесь умерли оба: и народ, и инстинкт. Но дело до поры до времени сохрани­лось, а в нем воплотилась идея дела, но она никогда не вырази­лась в виде формулы и нормы для будущих действий, потому что дело не было разумным, обдуманным, осознанным, но было неосознанным, вынужденным.

Императорский Рим