Озорник

Мастер взял широкую, с ладонь, бритву и начал сбривать мне волосы с виска. Каждый раз, когда он проводил бритвой по голове, я еле сдерживался от боли.

— Сиди спокойно. Что дергаешься? — ворчал мастер.

В нескольких местах появились порезы, и он на ранки прикладывал куски ваты. Когда бритье было в разгаре, со стороны торгового ряда послышался такой шум, что все сорвались с мест и помчались туда. Я тоже отбросил фартук и вскочил. Мастер удержал меня:

— Сначала заплати. Это — место святого Салмо́на. Его не обманешь. Облысение, колтун, лишаи появляются у тех, кто обманывает Салмона, — сказал он.

— Это все, наверное, от грязной бритвы и такого же грязного передника! — ответил я.

— Прикуси язык, шайтан!

Я заплатил цирюльнику и поспешил за толпой в сторону торгового ряда. Народу было тьма-тьмущая.

Я посмотрел туда, откуда донесся крик. Там из двустворчатых синих ворот четверо парней волокли человека лет сорока. Успел заметить, что у этого человека были усы и борода. На нем камзол из китайской чесучи и бешмет. Опоясан был он розовым шелковым платком. Золотая цепочка от часов проходила по всей груди. На ногах лакированные ичиги и кавуши, на голове цветная тюбетейка.

Двор, откуда вытащили мужчину, принадлежал знаменитой в свое время певице Айше́, а этот человек был ее мужем — Рахма́том Ходжо́й. Люди его обвинили в обмане и подняли страшный шум. Четверо выволокли его в самую грязную улицу, раскачали и бросили, словно мешок с зерном. Несмотря на то что Рахмат сильно ударился о землю, он тут же вскочил на ноги.

— Эй, мусульмане! — только и сказал он.

К нему вплотную подошел мускулистый джигит лет тридцати, ударил головой в живот и опрокинул его. Никакая сила не могла умерить гнев собравшихся. Каждый, кто мог достать его рукой или ногой, старался ударить. Это они считали святым делом для себя. В этой толпе, похожей на осиное гнездо, которое потревожили палкой, никто никого не видел и ни в чем не разбирался. Внимание всех было обращено на распластанное тело Рахмата. Одежда его вся испачкалась в грязи и крови. От ударов у него заплыло все лицо. На теле не было живого места. Он, видно, давно уже отдал душу аллаху, а народ все еще не успокаивался. Подошли полицейские, стали разгонять толпу, свистеть, стрелять в воздух. Все было бесполезно. Только через полчаса с лишним народ сам по себе стал расходиться.

За что люди учинили над Рахматом такой самосуд, никто толком так и не знал.

* * *

Наступало время вечерней молитвы, поэтому базар стал редеть. Я выполнил поручение Ходжи-бобо, купил свечи и особый сорт табака для индийского менялы. И еще для бедных наших посетителей от себя купил полфунта халвы и направился домой.

Когда я подходил к тандырному базару, встретил своего товарища Тураба́я.

— Ха, ха, ха! — обнял он меня. — Жив ты, каналья? Ты давно в Ташкенте? Твоя бедная мать думает, что тебя уже нет в живых, и хочет справлять поминки. Какой же ты жестокий!

— Ты прав, друг. Но ты же видишь, как я выгляжу. Как я могу в такой рваной одежде показаться дома! Я здесь только около недели (пусть аллах простит меня за обман). Хозяин мой, кажется, щедрый, добрый человек. Еще неделю поработаю, приоденусь, подзаработаю денег, чтоб купить что-нибудь сестрам, потом уж заявлюсь. Но ты никому не говори, что меня видел. Через неделю обязательно я сам приеду. Как там мама, сестренки? Что нового у нас в махалле?

— Мать, сестры живы и здоровы. Дядя им помогает. А что в махалле может быть нового?.. Украли подстилку из мечети. Многие подумали, что чапан Исма́та-дурачка из этой кошмы. А еще бабка Зиеда́ ослепла. Да, у нее теперь появилась еще одна песня. Вот такие мелочи, дружок. Дела у моего отца хорошие. Хлопок подорожал. Кусок жмыха стоит сорок копеек. Об остальном расскажу, когда приедешь домой. Неделю буду ждать. Не покажешься — всем расскажу, что видел тебя. Сначала скажу твоей матери, потом товарищам. Да, а чем занимается твой хозяин?

— Пока не скажу.

— Неужели такая тайна? Подозрительно!

— Иди ты!.. Я к канатоходцу нанялся.

— Где же тогда твои бархатные штаны?

Мы весело засмеялись.

— Да, а где Аман? — спросил я.

— Месяца два назад он возвратился домой. У него был такой жалкий вид. Он о тебе рассказывал такие небылицы, что никто и не поверил. Клялся: «Пусть меня аллах покарает, коран покарает!» Но мы все равно не поверили. Теперь он занялся крупным делом. Он пошел в ученики к Абдулле́-чернобровому. Пока ему носит воду, пасет лошадей. На ногах у него хромовые сапоги Абдуллы-ака, опоясан солдатским ремнем. Он иногда носит обед хозяину на пьян-базар. Аман научился по-русски ругаться. Лавка его отца развалилась было, но мы, ребятня, устроили хошар и починили как смогли.

— Хорошо, хорошо, остальное дорасскажешь, когда я туда приеду. Я очень тороплюсь, — сказал я.

И мы, простившись, разошлись.

На побегушках