Конечно, я бы хотел, чтобы все прояснилось как можно скорее – как быстро я поначалу получал письма от Морина, их было невероятно много и они были полны энтузиазма! Марджори Грин хочет закончить перевод к первому января. Было бы прекрасно. Но теперь одни задержки!»
231. Ханна Арендт Карлу Ясперсу19 сентября 1958
Дорогой Почтеннейший,
ровно через восемь дней мы встретимся с Вами во
О Вашем письме. Я уже подумала, что Вы, вероятно, больны. Надеюсь, все действительно в порядке и путешествия не будут Вам в тягость. Когда Вы будете во Франкфурте? В течение дня в пятницу?
Генрих был счастлив получить книгу о нигилизме2
и просит Вас поблагодарить. Он начал читать ее и был в полном восторге от точности формулировок, лаконичной мудрости письма. Его семестр уже начался, и он уже погрузился в напряженную работу. Семестр вДа, с моим шелковым бархатом ничего не вышло, хоть все вокруг – в том числе и я! – страшно суетились по поводу его поисков. Так что прошу Вас, пожалуйста, не забудьте привезти платье, которое я оставила в Базеле в большом шкафу наверху.
Пишу в спешке, чтобы точно застать Вас в понедельник. Я вылетаю в среду и в четверг уже буду во Франкфурте.
Всего самого, самого лучшего
Ваша
Ханна
P. S. Только что вспомнила: в связи с немыслимым местным почтовым сообщением, маловероятно, что я своевременно успею получить ответ от
1. Предполагаемая переводчица «Атомной бомбы», в результате переводом занимался Э. Б. Эштон.
2. Mayer E. Kritik des Nihilismus. München, 1958.
232. Карл Ясперс Ханне АрендтБазель, 12 октября 1958
Дорогая Ханна!
Два дня назад мы вернулись домой в Базель. Восхитительная неделя в Гейдельберге, на старых тропах, полных воспоминаний о тяготах и радостях. Прошлой ночью мне снился сон – впервые в жизни – что нас с Гертрудой арестовало гестапо. Гейдельберг бесподобен. Но о нем можно лишь вспомнить, его невозможно повторить. И Гертруда вернулась в Базель довольной. Мы оба категорически не хотели бы жить в новом Гейдельберге. Отчужденность и беспочвенность – смягченные дружественным окружением – судьба каждого из нас. Новоизбранный обер-бургомистр Гейдельберга (социалист) навестил нас с огромным букетом гвоздик для Гертруды. Он слышал, что мы в Гейдельберге, и был готов исполнить все наши желания. Теперь мы снова вернулись к привычному покою.
Шум, докатившийся до Базеля в виде 500 газетных вырезок, скоро закончится. Останется лишь Ваш панегирик1
. Слушать Вас – для меня невыразимое счастье. Все признают Ваши выдающиеся достижения. Но я услышал больше: в Ваших словах выражены все скрытые импульсы моей жизни – Вы говорите о них не напрямую, несмотря на блестящие формулировки, – и кажется, что я действительно имею право на признание и одобрение – Ваша солидарность (например, принятое Вами сравнение с искрой2, которое Вы не заключаете в кавычки, для меня выразительнейшее доказательство признания). Удивительно: можно ли говорить публично о том, что не способен выразить лично? Есть ли на общественной арене нечто скрытое, что может проявиться лишь на публике, нечто понятное, но не выраженное явно? Я был счастлив и смущен, что все взоры обращены на меня.Я не знаю другого примера, с которым можно было бы сравнить Вашу хвалебную речь. Я вспомнил лишь один – сравнение, конечно, неуместно – хвалу Фукидида3
Периклу4, в котором он видит воплощенный разум и потому ему просто больше некого изобразить.5 Он изображает Никия6, Демосфена7, Алкивиада8 и других столь исключительными, что они разбиваются о собственную категоричность и ограниченность. Перикла уничтожить может лишь чума: он бы выиграл войну, если бы только выжил. О нем нечего сказать, он совершает и говорит то, что истинно, а не то, что рождается из его индивидуальности, он перестал смеяться с тех пор, как начал управлять Афинами, и т. д. Это величайшая похвала. Сравнимы с ней могут быть лишь Ваши слова. Но, конечно, такое сравнение неверно.