Дождь уже падал над польскими городами.А человек, над озером бродя,Рвал на клочки блестящий целлофан.Кусок квадратной формы где легко,Где туго рвался, противопоставивУпрямое сопротивленье силе.А человека мучил шум дождя.Из Лондона приехавшие детиПлескались в озере. Но человекНе слышал. Он перо нашел в песке,Держал в руке, поломанное, смятое,Как независимость, надежда. Тень под ногамиЛежала среди камней, как наша ученостьСреди развалин погибших библиотек.Дети играли. Но человек был печален.Медведь подкрался к Орлу, из черной пастиРев изрыгая; звери застыли в страхе,Европа затемнила города.И плакал человек, он вспоминалПолет и оперенье белой чайки.Волны лизали берег; целлофанМелькал в волнах, разорванный на части.Звери тряслись, Орел взлетел и пал.
ЛУНА И НОЧЬ И ЛЮДИ
В ночь капитуляции Бельгии луна всходилаПоздно, луна запоздалая, луна зловещаяДля англичанина, американцаИ для француза. Ночью холодало.Люди теплее кутались, солдатыМерзли, не по сезону, и, конечно,Беженцы кашляли, и вид и голосОдних пугал других. И холодало.Здесь, на шоссе, был мелкий инцидент:Полный благих намерений болванВдруг резко принял вправо и в моментСтал ангелом, бряцающим на арфе,Или низвергся в ад, или исчез.Не думайте, что это ни при чем.Он был частица этой ночи, этойЗемли, частица горькой, скудной почвы,Питающей воспоминанья. МыСидели с Майклом, глядя друг на друга,За шахматами, пили и играли.Европой, а не шахматной доскойМы были заняты. Игра веласьОбычно. Только было очень трудноОсмыслить ход противника и свой.«Ужасно», — лондонец сказал, а мы,Мы говорили с Майклом: близок час,Когда ни книг, ни музыки у насНе будет, ни любви, ни права мыслить.Мир скоро превратился в мир немых,Как пишет Генри Адамс[126]. Адамс прав.В ту ночь бесславно кончил Леопольд[127]Предательством — или таков финалБлагих намерений, что он питал,Дорог, что в ад мостил? А между темЛуна всходила поздно, холодало,Много людей погибло, ни о комМы ничего не знаем, а войнаИдет, а в сердце — холод, ночь, луна.