Бомбежка кончилась. Мы полегли.Невест и женихов, лежащих вместе,Ни крест, ни сталь, ни деньги не спасли,Ни шпилей вздыбленные перекрестья.О Матерь! Воскреси! Мы полеглиВ сумятице. Вокруг застыло пламя.В святой земле мы вязнем как во зле.Мария! Воскресишь ли ты телаНе столько поженившиеся, сколькоСхлестнувшиеся? Если б ты далаНадежду нам, погибшим от осколка!Мария, в Судный день спаси тела,Умерь для нас диаволово пламя.В святой земле мы вязнем как во зле.Мой труп трепещет. Я внимаю, Мать,Землетрясенью. Сотрясают трубыМой остов. Что ж мне, Сатане внимать?Мне, кукле искореженной и грубой.Весь мир соедини, Мария, Мать,Связуя землю, море, воздух, пламя.В святой земле мы вязнем как во зле.
И кровь, и смерть, и шторм, и льда ожог…Вот так опять родится новый год.Не спрятаться, не слушать у камина,как сельский почтальон играет в свой рожок,когда трещит по швам приливный тонкий лед,и нам отнюдь не ведома причина,зачем бы это — ближнего любить,живем, пока живем, затем, чтоб житьи дымом жертв дышать. В сыром снегуувяз котенок лапками хромымии умер. Жгли мы ветхую траву,чтобы спугнуть ворон на берегу, —и ветер снеговой закашлялся от дыма.Котенка схоронили к рождествублиз церкви, что до срока на запоре:ключ у Петра-апостола. А мореприходское — под колокол — течеттуда, где светится Иосифа лачуга.Как струны арфы, он перебирает донки;но: «Puer natus est»[133], — и эта кровь не в счет:кровь обрезанья, вопль страданья и испуга,плач Иисуса — малого ребенка.Как страшен он — господен нож любви!Ребенок кро́ви, он рожден в крови́.
Бедная, никому не нужная игрушка,сделанная без любви,домик моего отца в Беверли Фармс,в котором прожили мы лишь год, —продавался сразу же после его смерти.Пустой, сокровенный, распахнутый, —его городская мебельсловно застыла на цыпочкахв ожиданье, когда ее вынесутвслед за приходом гробовщика.Готовая ко всему, в страхепрожить в одиночестве до восьмидесяти летмать, забывшись, глядела в окно,словно она на поездепроехала лишнюю остановку.