В полдень адское пламя всегда ослепляет,цветенье последних минут — драгоценность для обреченных;они обмахиваются бамбуковыми веерами,словно отмахиваются от пламени с неба —адмирал Ониси[135], отец камикадзе, герой,до сих пор кумир молодежи, юные летчикиобожают его до самоуничтожения…Он сбивал наши армады, как перелетных птиц.В саду разговор, в небе зигзаги огня.Эту войну он бросил: уговорила жена.Муж и жена пьют виски из чайных чашек,обсуждают шалости внуков. Когда он вонзает меч,меч вонзается криво… Восемнадцать часовты умирал, рука в руке жены.
Два месяца туманы, сырость, спертостьтем лучшим летом, сорок лет назад:девчонки по пути домой, пластинки,туманы, покер, танцы, «спать пора»какой-то поздней птицы; местный хемлокчернеет, словно римский кипарис;амбар-гараж под маяком Ковша,в пруду мизантропичная лягушкабрюзжит на ужас жизни — до утра!Короткими ночами долги сны;в кострах на свалке чайки ищут падаль,скрипя, как цепи; парусник причалил,и поселенцев в желтых капюшонахувез автобус, желтый, как листва.
Бывает хуже, в общем, жить опасно,но в детстве страшный сон — страшней всего.Спасительные повторенья буднейдают возможность жить: встать в семь, лечь в девять,есть до́ма трижды в день, плюс непременныйпитательный безвкусный школьный завтрак,смеяться — как дышать, спать — только ночью…Награда за болезнь — уединенье:в окне пылятся голые деревья,морщит поля под цельной простыней —ты оживленностью пугаешь маму…Мне жутко вспоминать о первом взлете:вдруг многое во мне лишилось почвы —я криво, напрямик летел к стихам.
Полночные деревья сбились с ног;в окне, природной раме живописца,страсть борется с классичностью — любовьтечет сквозь пальцы. Поднимаем шторы:дрожанье мокрых белолицых стен,шального мира, лондонского мела…Дома́ нам стали поперек пути,но мы встречаемся, глотаем бурю.В столицах, даже самых захолустных,бездомной буре не ворваться к людям,пока ее не впустит в дом окно.Мы слышим, как молотит кулаками, —жизнь ничему ее не научила…Бегущие деревья сбились с ног.