Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

И, вздохнув, роняет фразу, которую так часто слышит от него Яннинг:

— Эх, были б со мной мои миллионы!

— Что еще за миллионы, боже мой милосердный?

— Шведские кроны, — поясняет Кнут. — Только я не боже милосердный.

— В этом я как раз не сомневаюсь, — говорит солдат.

Старик Брюммер отворачивается. На мгновение он уходит в свои мысли. Солдату, разумеется, невдомек, что Кнут сейчас заползает в тминные заросли своего детства. Лишь на миг погружается, растворяется в далеком прошлом, которое тут же исчезает, уступая место мучительному настоящему. Нет, я не господь бог. Конечно, нет. Муравей или мышь в тминных зарослях — та, может быть, и бог. А я всего-навсего Кнут Брюммер. Самой собой, он не поверит, что и я когда-то бывал богом, как та мышь в зарослях. Ни за что не поверит. А кто поверит? Да никто.

Солдат, должно быть, решил, что напрасно искал помощи, ибо Кнут, отойдя к пучкам лоз, взвалил на плечи самый большой.

Так и пойдет старик своей дорогой, измученный, сломленный жизнью, о которой тебе ровно ничего не известно. Старый горбун, откуда только берутся у него силы. Одержимый какой-то, полупомешанный, несет чепуху о каких-то миллионах. Выслушивает, как ему изливают душу, качает старой башкой, а потом…

Гляди-ка, возвращается, видно, решил проститься — до свидания, мол, солдат, то бишь прощай, тащит зачем-то назад свои прутья, ему бы, не теряя времени, смотаться к реке и — домой. Поди, еще полиции донесет, что, мол, за дезертира я обнаружил под ивой. И придется искать новое убежище, ни секунды покоя, и так все время, покуда они не затравят тебя собаками, как это делают с дичью. Ну и влип же я, разболтался с каким-то хрычом, с горбатой балаболкой. Здорово влип, надо было, надо-надо, нет, это невозможно, надо, можно, можно, нужно, придется…

— Залезай-ка поглубже! — командует Кнут.

И, видя, что солдат мнется, вдруг переходит на крик:

— Да полезай же, черт подери! Вот прихватят тебя за задницу, ты этого хочешь?

И он прислоняет к дуплу первую вязанку прутьев. Подтаскивает еще и еще. И каждый раз роняет слово-другое.

— Через мост пойдешь днем, вечерами там патруль шастает, матросня шибко накачивается… Они тоже сыты всем по горло… Мундир я тебе притащу, самый настоящий… Ты только смотри не чихай, знаешь, как в кино показывают, когда кто-то прячется… Оно ведь как, пикнешь — и все, крышка. Никогда не знаешь, кто тебя услышит. Со мной ты не знаком. Понял? Сроду меня не видел.

И когда он ставит к дуплу последнюю вязанку, от солдата не остается следа, он превращается в иву, и Кнут ухмыляется, подтыкает вязанку коленом, чтобы крепче держалась, тянет себя за уши вверх, говорит иве:

— Ну, держи ухо востро, а я мигом.

А ива не отзывается ни единым звуком.

Невдалеке от скотобойни арендовал клочок земли Шикхорн — старьевщик. Там у него валялись старые велосипедные рамы, заржавелые бороны и плуги, паровозные колеса, разноцветный металлолом, мятые медные котелки, подсвечники из латуни, железные лампы, старые швейные машинки, те, что в незапамятные времена еще крутили рукой, но были и ножные. И всевозможное тряпье, и вонючие кости, и бумага, и порожние консервные банки, и тюбики из-под зубной пасты. Все это вы могли увидеть у Шикхорна, если только накануне большую партию утиля опять не увезли на фабрики. Фабрики поглощали его в любом количестве, однако Шикхорн стал с некоторых пор замечать, что заказы поступают все реже. В году тысяча девятьсот сорок четвертом фабрикам было уже не до первоклассной рухляди, собранной руками Алоиса Шикхорна. Разве что изредка. Что ж, всему свое время. Но по правде сказать, слишком уж редко. Такая большая страна, столько больших фабрик и больших богачей, и вдруг — на тебе, никто не интересуется утилем.

Через массивные ворота, которые Алоис соорудил в заборе из обломков старых кроватей, Кнут прошел к железнодорожному вагону без колес, где разместилась гостиная, спальня и приемная Шикхорна. Кнут остановился возле купе, со стены которого большими буквами кричала табличка: ПРИЕМНАЯ; на двух других табличках, слева и справа, были изображены только контуры рук, вырезанные из черной бумаги; их указательные пальцы метили прямо в упомянутую надпись. Вблизи от купе стоял диковинный драндулет, никогда ранее не виданный Кнутом и чрезвычайно его заинтересовавший. Забыв на мгновение о цели своего прихода, он с великим изумлением и не без зависти уставился на эту колымагу.

Танк, думает Кнут. Алоисхен построил себе танк. При этом Кнута, как, впрочем, и самого конструктора, мало заботят боевые качества бронированного самоката. Самокат обшит медными листами, снабжен дверью для входа внутрь, отражателями, фарами, смотровыми щелями.

— Здорово, а? — говорит Алоис. — Вот хочу патент взять.

— Эх, если б были при мне мои миллионы, я б тебе на рождение настоящий танк подарил!

— Если, если… если бы да кабы выросли во рту грибы… Нет у тебя миллионов, и тебе их не видать как своих ушей. Король Швеции — это тебе не кто-нибудь.