Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Под звуки сирен, которые то ширились, то замирали, Кнут напевал всплывшую в сознании детскую песенку. Стоило чуть изменить ее ритм, и все шло на лад, так ему по крайней мере казалось.

Жук-жучок, лети ко мне-е,Твой отец на войне-е,А мать в Померании,Страна вся в огне-е.

Сперва они затевают войну, думает Кнут Брюммер, потом начинают заливаться сирены — надо же предупредить людей, что война уже на пороге.

Яннинг лежит рядом; при последнем вопле ратушной сирены она поворачивается к старику и, прильнув к нему, тихо произносит:

— Просто душа от них надрывается.

Они прислушиваются к шорохам в доме, к топоту ног, голосам, детскому плачу. На улице кто-то резко выкрикивает: команда. Раздавшийся чуть погодя гул самолетов — явно целой эскадрильи американских, а может английских бомбардировщиков — так же мало встревожил стариков, как и вся эта кутерьма. Кто станет сбрасывать на маленький паршивый городок такие дорогостоящие бомбы! Сирены на крышах, смятение в мирной ночи, бомбоубежища и команды — какая суета! Они продолжали лежать. Где-то вдали загромыхало, будто надвигалась осенняя гроза.

— Расскажи что-нибудь, — просит Яннинг.

— Завтра пойду лозу рубить.

— Ой, не про это, про что другое.

— Так я же ничего не знаю. А ты уже знаешь все. Давным-давно все знаешь.

— Что я, господь бог, по-твоему?

— Нет, конечно. Просто ты все знаешь.

— Хотелось бы мне на денек стать милым боженькой… Но уж милости от меня бы не видали.

Старик долго думает. Потом говорит:

— В жизни богом бывает каждый. На время.

— Только не Барезель! — с живостью возражает Яннинг. — Он всего-навсего дежурный ПВО, дежурным и останется. Не-ет, только не он.

— А по мне, так и он. Это бывает с каждым. С одним больше, с другим меньше. С Барезелем, похоже, меньше.

— Ну уж нет. С ним это вообще невозможно. Либо со мной, либо с Барезелем. Но с обоими — это уж извини.

Кнут Брюммер глубоко вздыхает.

— Теперь о том, конечно, и речи нет, но и с ним все-таки бывало, это уж наверняка.

И, почувствовав, что Яннинг хочет от него отодвинуться, добавляет:

— Просто он начисто забыл об этом. Видишь ли, если ты уж был когда-то богом, то не смеешь об этом забывать. Иначе плохо будет. А он начисто забыл. Что верно, то верно.

Яннинг согласна. Кнут плечом ощущает ее кивок.

— А я? Была им хоть раз? — спрашивает она. — Что-то не припомню.

— Но, Иоганна, если ты про это забыла, ты ничем не лучше Барезеля… Конечно, была. Да и не раз.

— Только для тебя.

— Что ж, этого хватает. Я бы пропал, не будь тебя рядом.

— Бог сильнее меня, — говорит Иоганна.

— Зато ты напористей, Иоганнхен. Н-да, завтра же пойду рубить дозу.

Они замолкли, прислушиваясь к жужжанию самолетов в небе. Трудно было определить, летят ли они на грозу или возвращаются обратно. На улице — ни звука, но старики знали, как обманчив этот покой. Сколько людей не спит, многие молятся: одни тайно, другие складывают руки и шевелят губами. Кнут и Иоганна не молятся, они даже не потрудились встать, чтобы спуститься в убежище. Давка у входа, томительное бдение в подвале — все это смахивает на церковную службу. Такая же бессмыслица.

Обычно, проводя часть ночи без сна, они переговариваются, а иногда лежат молча, каждый сам по себе, наедине со своими мыслями, думая и вспоминая, перебирая картины и события минувших дней и лет, встречи с людьми — одни еще живы, другие давно ушли в небытие, третьи всего лишь раз мелькнули мимо.

— Похоже, так оно и есть, похоже, богом может стать не только сильный, — говорит Кнут. — Я, к примеру, был богом еще совсем мальчишкой. Тогда я верил…

Он ждет, не пошевелится ли Иоганна, может, она вовсе не хочет его слушать. Может быть, она спит?

— Сразу за перелеском лежал участок, где из года в год рос тмин, он, видишь ли, не шел на сено. То были райские кущи. А я был богом. Были там еще божества: муравьи, жучки, полевые мыши. И вот, представь, лежу я в зарослях дикого тмина, и в них все исчезает, даже мой горб и залатанные штанишки. Только не думай, что я прятался там для того, чтобы меня никто, действительно никто не мог найти. Порой мне чудилось, что эти растеньица зовут меня. Тогда я просил у них защиты, и они защищали меня. Вечерами меня часто искали, ведь я не возвращался домой, я хоронился в тминных зарослях. Меня бы там не сыскал даже сам управляющий. Отец не мог меня выпороть, мальчишки не могли измываться надо мной, как только можно измываться над горбуном. Там, в зарослях дикого тмина, я забывал о страхе. Я становился господом богом. И по сей день помню это. И вряд ли когда забуду…

— Каждый раз ты рассказываешь чуть по-другому, — возражает Яннинг. — Так, сегодня твой бог из зарослей тмина вообще не ведает страха. Нет у него страха. А как-то ты говорил, что нельзя делать его бесстрашным, он того не стоит, потому что ему до нас нет дела. С тобой это обычная история, когда ты принимаешься за свои россказни.

С улицы доносится крик: «Гасите свет!» Они узнают голос Барезеля.

— Уж этот наверняка считает себя господом богом, — говорит Яннинг.