Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

А теперь он ест хлеб в нашем доме, живет в нашем доме и хоть бы раз спасибо сказал. Положим, мне это не так уж важно, но хоть какую-то благодарность я заслужил, а? Почему бы ему ну капельку не поблагодарить меня? Знаешь, если человек не говорит «спасибо», он все равно что мертвый. Или он доказал свою благодарность, когда стоял в пыли рядом со мной и помог мне и тебе? Это он помог, он. Никто больше на такое не отважился. А ведь ему грозила смертельная опасность. Если б его увидали, ему бы сам черт не помог. Как ты думаешь! А может, он просто испугался бомбы?

Ответов на свои вопросы Кнут не получил, и, поговорив таким образом с Иоганной, он особенно ясно осознал, что их супружеская жизнь длилась недостаточно долго. Согласилась бы она с ним? Или стала бы спорить?

В эти дни время истекало по капле, оно больше не мчалось. Много лет назад он как-то сказал Иоганне, что время ползет только до тридцати лет. Потом оно начинает нестись без оглядки. И смотришь, наступает день, который уже вовсе не день, а ночь. И даже не ночь. Если долго раздумывать над всем этим, время внезапно превращается в ничто. Вдруг растворяется. Они тогда много смеялись, а Иоганна не удержалась, спросила, когда же он все-таки заполучил подагру, в старости или, может, так и родился на свет вместе с ней. Ей лично кажется, что годы ухудшили его болезнь, а это значит, что время существует. Кстати, ведь он сейчас сидит рядом с ней.

— Что верно, то верно, — отозвался Кнут.

Воспоминания об Иоганне то набегут, то вновь схлынут, оставляя после себя все новые вопросы, на которые не услышишь ответа. И чем чаще это бывает, тем дальше, как ему кажется, уходит от него Иоганна. Постепенно у него появляется чувство, что она просто надолго уехала и никак не доберется до места, и ему еще ждать и ждать, покуда она опять будет с ним, опять дома. Он не верил в загробную жизнь с ее вечным блаженством, но он так тосковал по Иоганне, что начал верить, что еще встретится с ней на земле.

Теперь меньше, чем когда-либо, занимали его важные всемирно-исторические события. Как-то он услышал от Шикхорна, что даже подростки — те, что маршируют с такой нарочитой удалью, — даже эти четырнадцатилетние юнцы роют сейчас окопы. Всю городскую молодежь отправили к Шнайдемюлю и Дойч-Кроне, где они плетут в лесу фашины. По слухам, работы ведутся уже вблизи Кольберга. А Кольберг отстоит от городка лишь на сотню-другую километров. Война приближалась. Но с ней приближался конец для тех, кто все эти годы нес войну в другие страны. Кнут Брюммер по-прежнему плел корзины и сбывал их в окрестных деревнях. Ему этого хватало, как хватало своего тесного мирка; он не боялся окончания войны, но и не ждал от него проку, разве что шведского короля заставят-таки вернуть скопленные миллионы.

Как-то вечером — после смерти Иоганны прошло добрых три недели — в дверь позвонил Шикхорн: оказывается, к нему заходил какой-то штатский вместе с полицейским Мустфельдом, все спрашивали о некоем капитане, у него еще левая рука на перевязи.

Кнут не счел нужным прерывать из-за этого работу.

— Я всегда думал, что толстомясый Мустфельд должен был родиться слизняком и только по ошибке стал человеком, — сказал он.

Алоис не стал поддерживать эту тему. Как всегда, когда он бывал у Кнута, за пределами своей приемной, Шикхорн выглядел беспомощным и неловким. Сидит вот на стуле, вытянувшись как жердь.

— Я и сказал им: мало ли капиталов на свете, всех не упомнишь.

— Что верно, то верно, — откликнулся Кнут.

— И раненая рука у многих, сказал я.

Одобрительно кивнув, Кнут продолжал плести корзину.

— Ну а Мустфельд сказал что-то вроде того, что я, мол, мастер шутки шутить.

— Неужто ты ухмылялся? — спросил Кнут.

— В общем, они выкатились, но тот, в штатском, захотел сперва заглянуть в шкаф.

Тут Брюммер бросает работу. Раздумчиво опускает начатую корзину на пол, вытаскивает из кармана брюк клетчатый носовой платок, обстоятельно сморкается. И мельком взглядывает на Шикхорна.

Тот долго молчит. Наконец Кнут не выдерживает!

— И ты ему разрешил?

— А почему бы и нет? Да и выхода не было.

— Ну и…

— Ну, они и выкатились.

— Там небось и разглядывать было нечего, а?

— Так у меня всего-то два костюма да рабочие брюки.

— Значит, порядок, — заключает Кнут.

Чтобы из ивовых прутьев получилась корзина, нужны ловкие руки и прилежный работник.

— Нет, — возражает Алоис, — как раз порядка-то и нет. Почему, спрашиваю я, почему именно у меня в шкафу ищут капитана?

— Может, решили, что ты его прячешь.

— Я не даю костюмы напрокат, это я тебе сразу сказал.

— Что верно, то верно, — соглашается Кнут. — Я, слава те господи, еще не оглох. Но если бы кто и дал напрокат мундир, который Мустфельд потом стал бы разыскивать по городу, легче уж было, по-моему, выбросить его вон.

Алоис по-прежнему сидит, выпрямившись как жердь. Разглядывая трещины в потолке, замечает:

— Даже не верится, что это натворила одна бомба. Весь потолок в трещинах.

Несколько минут они еще рассуждают о бомбе, потом Алоис встает. Кнут не просит его остаться. Уже на лестнице старьевщик сообщает: