Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Не слишком ли много «немецкого сердца»? Кажется перехватил малость. Мустфельд — судя по регалиям, обер-вахмистр — определенно так считает.

— Нас не интересует, что ты читаешь газеты, — заявляет он, — зато очень интересует кое-что другое.

Кнут, продолжая плести корзину, поворачивает голову:

— Хайль Гитлер, господин обер-вахмистр! Вы уже словили этого мазурика?

Мустфельд слегка выпрямляется.

— Здесь мы задаем вопросы! — отчеканивает он. Кнут Брюммер согласно кивает.

— Вам долго придется ждать ответа, если вы и поздороваться по-настоящему, по-немецки, не можете… Между прочим, фронтовые посылки таскаю не я. И доведись мне быть полицмейстером, этой сволочи бы давно непоздоровилось…

— Отвечайте на вопросы, мы пришли не шутки шутить.

— Хайль Гитлер! — орет Кнут.

И тут гражданский выбрасывает руку так, чтобы ладонь пришлась наискось от собственного плеча, и произносит:

— Хайль Гитлер!

Мустфельд молчком делает то же самое. Но ничего при этом не говорит, видно, обер-вахмистру позволительно обойтись без «Хайль Гитлера». Главное — рука и торчащая ладонь.

Ну а теперь пусть господа спрашивают сколько угодно. Еще бы, он ясно помнит капитана на мосту. Человека, который позволил себе оскорбить своего соотечественника — быстрый взгляд в сторону Мустфельда, — и все же, верно, храбрец, раненный к тому же, ну да, нашивки за ранение и Железный крест первой степени. Надо безусловно принять во внимание эти ранения, даже если допустить, что госпитальные врачи могли бы быть чуть внимательней. Что это значит? Да судите сами: капитан, а пожилого человека обзывает психом, и на что это похоже! Чудеса.

Интересно, а еще он появлялся? Как же, его видели в разных местах. Кстати, и во дворе старьевщика Шикхорна. Он даже катался там на велосипеде. Представьте, со сломанной рукой.

О, нет, у него, Брюммера, нет ни малейшей охоты еще раз повстречаться с нахалом. И вообще ему место в госпитале.

Мустфельд все время молчал. Но, сидя между Кнутом и этим штатским, внимательно следил за разговором. Вот почему Кнут разрешил себе обратиться и к нему с вопросом: уж не этот ли самый капитан ворует фронтовые посылки? Шутки шутками, а взбудоражен весь город. Ведь мешки с посылками то и дело пропадают неведомо куда. Ни один человек, если у него есть сердце и разум, не может больше с этим мириться.

— Ничего, ничего, он от нас не уйдет, — говорит Мустфельд совершенно спокойно.

Кто он — вор или капитан, — так и остается неясным.

Во всяком случае, если капитан появится еще раз, необходимо тут же, срочно известить об этом полицию. Что он натворил, так просто и не скажешь. Да потом, знаете ли, служебная тайна. Пусть уж господин Брюммер извинит их за это, равно как и за беспокойство.

И они уходят.

Кнут смотрит из окна им вслед. И думает: Алоисхен сидел в своем танке, напялив мундир. И что только люди находят в военной форме? Вот тебе и капитан! Да в танке к тому же. Что ж, у всякого свои маленькие слабости. И хоть бы словом обмолвился, постыдился, конечно.

А ты как считаешь, Иоганнхен?

Карл Гауброк так и остался для Кнута дезертиром, хоть старик давно уже знал его имя и прошлое и все больше сближался с ним. Теперь они коротали вдвоем ночь за ночью, потихоньку шепчась, памятуя о том, что мустфельды да барезели не дремлют. А подчас они даже не шептались, просто сидели рядышком на чердаке. С улицы — ни звука, небо тоже спокойное. Но тишина эта полнится таким ужасом, что и в них нарастает страх и они ничего с собой не могут поделать. Лишь однажды Карл попробовал с этим справиться. Рванув настежь слуховое оконце, он закричал, заорал вниз: «Пусть все разлетается вдребезги, мы все равно маршируем дальше!» Песнь нацистов. Он успел выкрикнуть всего несколько слов, так как Кнут мигом подскочил к нему и оттащил от окна. Гауброк продолжал буянить, мешая Кнуту закрыть ставни, и вот тут-то старик вынужден был отхлестать молокососа по щекам. Это провело его в чувство, и он смущенно плюхнулся на кровать.

Кнут тут же спустился к себе. Но под утро вернулся — давно уже отзвучал отбой, и жители городка старались наверстать упущенный сон — и принес солдату два бутерброда с маслом да еще с ломтиком сала на одном из них.

— По куску за каждую щеку, — пробурчал Кнут. — Сегодня прихвачу лозу и на твою долю. Все-таки вдвоем больше наработаем на жратву… вот тогда и помаршируем.

Хорошо еще, что Кнут сразу ушел. Потому что глаза дезертира наливаются слезами, а он еще не настолько пал духом, чтобы остаться равнодушным к тому, заметит это Кнут или нет. Мужчина под сорок, к тому же сполна хлебнувший горя, не плачет. Если же обстоятельства вынуждают его, никто по крайней мере не должен при этом присутствовать.