Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Позавчера забрали весь утиль. На дворе теперь как метлой подмели.

— Надеюсь, танк ты не отдал?

— Разве это утиль! — возмущается Шикхорн.

Ночью, когда воют сирены, в убежище, за исключением Кнута, спускаются все жильцы небольшого дома: две увядшие девы и женщина с трехлетним сынишкой, который плачет из ночи в ночь. И дом тогда выглядит нежилым, так как Кнут держит себя очень тихо. Даже после бомбы, что нагнала на всех страху, он остается в постели.

Но сегодня он встал, чтобы наведаться на чердак к дезертиру — он все еще так зовет бывшего солдата.

— Надо тебе переходить в другое место, тебя ищут, — шепчет Кнут.

— Куда я пойду? Хочешь, чтоб я попался? — шепчет солдат в ответ.

Он стоит подле слухового окошка, которое постоянно, и ночью, и днем, слегка приоткрыто. Он вовсе не лежит на узкой кровати, как думалось Кнуту.

А Кнута одолевают воспоминания. О матросе, который покорно сносит нагоняй от капитана и теряет свою подружку, и как тот капитан бросает ему, Кнуту, недоброе слово, которое он не раз слышал от врагов, и все вокруг его слышат. Вот Иоганна посреди мостовой, и этот человек, рискуя жизнью, помогает ему. А теперь капитанский мундир со всеми его орденами и знаками различия перерабатывает машина на одной из текстильных фабрик.

Солдат шепчет:

— Все это было так, и все же чуть-чуть по-другому.

— Это как водится, всегда все бывает чуток по-другому, — возражает Кнут.

Дезертир подсаживается на постель к Кнуту. Вполголоса говорит:

— Как-то раз был я на маскараде. Там был король, он явился, окруженный двором. Как в сказке…

— Ты мне зубы не заговаривай. Только знай, у меня никакого желания нет из-за тебя болтаться на виселице.

— Как в сказке, говорю. И никто не замечал, что король ряженый.

Придворные дамы приседают в реверансе, лакеи прислуживают, у королевы на лице брюзгливая гримаска, вокруг увиваются царедворцы, они почтительны и в то же время развязны. Словом, все происходит как в настоящей сказке или при настоящем дворе, не все время, правда, не беспрестанно, потому что и королева, и лакеи так себя держат, что все понимают: это маскарад. Но король — другое дело. Это настоящий король. Стоило ему, указывая на кого-нибудь пальцем, воскликнуть: «Казнить через повешение!» — и беднягу мороз подирал по коже. Потому что это был король с головы до пят. В каждом движении, в каждом своем слове. Как вдруг появляется какой-то пьянчуга и срывает королевский парик вместе с короной. И весь зал потешается над королем. Его двор — он и раньше-то был никудышный — разбегается кто куда. Итак, короля больше нет. И только один человек подходит к нему, только один говорит, что игра была отличной. И король у него получился чудесный, настоящий… маскарадный владыка.

Двое шепчутся в ночи. Потом умолкают, прислушиваются к гудению вражеских самолетов, которых не видно, но которые могут тем не менее в любую минуту опять сбросить бомбу, сотни бомб на крыши маленького городка. Двое шепчутся в ночи, самолеты пролетают в ночи над маленьким, погруженным во тьму городком.

— Никогда не забуду, что сказал мне в тот вечер король. «Если уж играешь роль, играй ее как следует» — вот что сказал он мне.

— Но тебе это нравилось, — шепчет Кнут.

— Да, конечно, об этом я как-то забыл. Впрочем, королю тоже нравилось быть королем.

— Но почему же? — шепчет Кнут. — Хотя бы скажи, почему.

Тот, другой, молчит. Не знает? Не хочет ответить? Почему он молчит?

Сирены воют отбой.

Кнут Брюммер, Брюммер-миллионер, как его тут называют, многое сегодня понял; он быстро идет к двери. Шепчет:

— Ты честный малый. Погоди, дай только мне получить мои миллио…

Он обрывает фразу на полуслове, но дезертир и так знает ее конец.

Они держали себя так, эти мустфельды, будто их приход — нечто само собой разумеющееся, вели себя не как гости, не как заказчики, а как истинные хозяева брюммеровской квартиры. Постучали, вошли, уселись за стол, быстро огляделись, враз обежали глазами комнату. Шкафчик, картина, окно, комод, дверь, старый сундук, смахивающий на гроб, дверь в переднюю, узкий одностворчатый шкафчик, стол с инструментами, еще один стол посреди комнаты, а над ним лампа, потом диван, стулья и старик, этот старый горбун, плетущий корзину из светлых прутьев. И вот комната превращается в пересеченную местность, где есть холмы и ложбины и которую из милости и сострадания отдали горбачу, допустили его, так сказать, к пользованию.

Двое мужчин. Один полицейский, другой штатский. Этот даже шляпы не снял. Во всяком случае, не сразу.

На хозяина ноль внимания, но тут они просчитались.

— Один мой приятель из ведомства рейхсканцлера, он уже не раз пытался вырвать у шведского короля мои миллионы, так вот, этот приятель как-то, а шел уже тридцать второй, сказал мне: «Нам, немцам, нет нужды со всем мириться. Немецкое сердце — гордое сердце» — вот что он сказал.

И гордое сердце сбивает у господина в штатском шляпу.

— В борьбе за чистоту расы мы жертвуем, если надо, собственной женой. И не ропщем, немецкое сердце не ропщет. Да да, немецкое сердце не ропщет.