Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Теперь, когда Карл учился плести корзины, ему стало полегче. Конечно, он по-прежнему не мог носа высунуть на улицу, но Кнут сделал его жизнь настолько терпимой, насколько это было возможно. Они даже подумали, не переселиться ли Карлу вниз, к Кнуту, по Карл сам отказался, в таких вещах у него был опыт. Наверху надежнее, считал он, чердак так расположен, что в доме никто не заподозрит, что там живут. Ночью они по-прежнему разговаривали шепотом. Даже тогда, когда за ними вроде и шпионить-то было некому. В январские дни сорок пятого городок лишь изредка слышал, как над ним пролетают соединения американских бомбардировщиков, вокруг все уже лежало в развалинах, но жители все равно ночь за ночью спускались в убежища, потому что сирены выли по-прежнему.

Для Барезеля наступили тяжкие времена, кражи все учащались. Были люди — из тех, кто не уходил в убежище, — которые не без пользы для себя навещали пустые квартиры. Хорошо еще, что Кнут был вне подозрений. После смерти Иоганны, вернее, со дня ее похорон, Барезель взирал на Кнута чуть ли не как на святого, единственного в городе, кому выпало скорбеть по жертве наводящих ужас англо-американских бомбардировщиков. А Мустфельд, в чьей, так сказать, компетенции находились кражи, становился все безучастнее, все пассивнее. Казалось, гул канонады Красной Армии, который временами уже доносился, рождая отклики среди жителей городка, этот гул окончательно вверг его в апатию. Да, Мустфельд словно переродился. И большая часть забот пала на могучие плечи Барезеля.

В минуты душевного упадка Барезель уже склонялся к тому, что, пожалуй, оно и лучше, если люди теперь все реже уходят в убежища, так как это создает трудности для воров. Мысль, недостойная Барезеля, если учесть, что строгий приказ всем гражданам спускаться в убежище во время тревоги по-прежнему оставался в силе. В доме Кнута, к счастью, не произошло ни одной кражи; он и Карл, таким образом, могли жить спокойно.

В марте Алоис Шикхорн взялся разбирать свой танк на лом. Это оказалось непросто, так как жестяные шипы были намертво соединены заклепками, и Алоису пришлось попотеть. Кнут ему не помогает, так как не видит для этого причины. Он сидит на опрокинутой детской колясочке, наблюдает за пыхтящим Алоисом, а мысли его далеко. По дороге сюда он видел одну женщину… тут есть о чем подумать.

Она сидела среди груды пожитков на крестьянской телеге. Вокруг стояло много таких же телег, запряженных крестьянскими лошадьми, а то и волами, и на всех этих телегах и тележках громоздились кровати, шкафы и прочий домашний скарб. То была картина отчаяния, ставшая картиной будней. Женщина сидела очень прямо, можно сказать, чересчур прямо, с чуть нарочитой невозмутимостью. Кнут останавливается подле нее, он покачивает головой. У колодца несколько стариков, женщины, дети, они готовят на тагане похлебку.

— Чисто цыгане, — бросает Кнут. Покачивает головой.

— Ничего другого они не заслужили, — говорит женщина. — Только и знали, что рявкать «ура», и ни до чего им дела не было. И так всю жизнь. Поделом им!

— Ну-у, не скажите. А между прочим, про себя-то вы как считаете?

— Про себя! Думаете, я лучше? Или, может, вы лучше?.. Все одинаковы…

— Ну уж положим. Ничего не все. Есть кто и получше. Они и заслуживают лучшей доли.

— Как же, заслуживают! Все одинаковые… Сперва в дороге умер отец, через два дня мать… Так не подумайте, что я больно горевала, а ведь как они любили меня… Что поделаешь, таков уж человек. Никуда не денешься. На два рта меньше стало, вот и… Когда тут умирают, никто долго не плачет.

— А я видел, как здесь плакали, и не раз, — возразил Кнут.

— Просто себя жалко, вот и ревут.

— И вам совсем, совсем не грустно, фрау?

А женщина только рукой махнула. Бог мой, что это был за жест! Исчезла Рыночная площадь, исчезли лошадь и телега, костер у колодца, старая кирха. Осталась одна только женщина, сидящая в крестьянской телеге посреди обломков прошлого.

— Совсем, ну ни капельки не грустно? — повторяет Кнут.

Она не шелохнется. Казалось, она даже не слышит его.

Кнут Брюммер сидит во дворе у Алоиса Шикхорна; он вспоминает разговор с той женщиной, поглядывает на Алоиса, но слышит каждое ее слово, слышит и свои разговоры с Карлом, и еще какие-то обрывки фраз из далекого прошлого, лишь сейчас дошедшие до его сознания.

— Хотел бы я знать, сколько мыслей передумывает человек за всю свою жизнь.

Алоис подсаживается к нему. Шарит в кармане брюк, нащупывает пачку сигарет, протягивает Кнуту.

— Алоисхен сегодня больно щедрый, — говорит Кнут. — А ведь сам не курит и даже дыма табачного не выносит.

— А ты лучше помалкивай. Триста тысяч мыслей в секунду. — отвечает Алоис.

Кнут бережно разламывает сигарету, и табак исчезает в трубке. Он закуривает и лишь потом спрашивает:

— Откуда ты это взял?

— Существуют звезды, отдаленные от нас на много тысяч световых лет, — начинает Алоис.

И, поймав недоверчивый взгляд друга, продолжает: