Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Свет, световой луч, должен тебе сказать, проходит триста тысяч километров в секунду. Это и есть световая секунда. Помножь ее на шестьдесят, получится световая минута; помножь и ее на шестьдесят, получить световой час; если же его умножить на двадцать четыре, ты будешь иметь световой день; умножь-ка его на триста шестьдесят пить — вот тебе и световой год; и, наконец, умножь год на тысячу, это и будет тысяча световых лет.

— Откуда ты это взял? — удивляется Кнут. И тут же: — И сколько же это миллионов?

— Бесконечное множество миллионов. Астрономы говорят: километров!

— Гм. А при чем тут мысли?

— Сорок тысяч километров — расстояние вокруг Земли. Но это неважно. За секунду ты все равно можешь запросто семь раз мысленно облететь всю Землю.

— Но голова моя не все занята километрами. Есть дела поважнее.

— Важнее нет ничего. За секунду ты триста тысяч раз думаешь одно и то же. И так все время.

— Скажи, пожалуйста! Что же это такое, о чем я думаю триста тысяч раз?

— Это я тебе могу сказать, но ты-то меня спрашивал о другом, ты спросил, сколько мыслей бывает у человека за всю его жизнь.

— Да ведь если человек вечно думает одно и то же, то у него в секунду не триста тысяч мыслей, а всего-навсего одна.

— Вот именно, — подтверждает Алоис. И для убедительности кивает.

— Гм. И чем же у него полна голова, у этого твоего человека?

— Страхом, — отвечает Алоис.

Кнут посасывает трубку, она тихонько потрескивает. В остальном все тихо на дворе у Алоиса Шикхорна — старьевщика, друга Кнута Брюммера, Брюммера-миллионера, как его называют в маленьком городке.

— Дикий тмин, — произносит Кнут.

— Что-о?

— Да так, вспомнилось кое-что.

Старик выбивает трубку, старательно затаптывает искры. Встает.

— Живем? — спрашивает Кнут.

— Да вроде бы. Я, во всяком случае, чувствую себя живым.

— Гм. Что-то не верится. Что это за жизнь, если человек думает только о страхе.

— Только не болтай об этом. А то тебя напоследок еще засадят в каталажку.

— Тебе, кстати, тоже не мешает попридержать язык. Немецкое сердце не ведает страха. Нам положено маршировать дальше. А со страхом в душе не больно-то помаршируешь. Ты, Алоисхен, малость недобрал и в то же время чуток перебрал в своих рассуждениях. Дай-ка мне лучше еще подымить.

— Сигареты что масло. Впору на хлеб мазать, — заявляет Алоис.

И отправляется ломать танк. Кнут молчит, погруженный в свои мысли.

— Ведь можно и о другом думать. О справедливости, к примеру, или о порядочности. Главное, думать не только о себе. Вот и весь секрет.

— Ну, это у тебя определенно от твоего дезертира… Самое время мне поглядеть на этого психа.

Старый Кнут. Брюммер-миллионер, мгновение стоит спокойно, потом со свистом семь с половиной раз мысленно огибает Землю, и вот уже Алоис летит в сторону, а Кнут хватает остатки велосипеда, высоко поднимает их, так высоко, как только может, и швыряет оземь. Алоис в полной растерянности.

А Кнут кричит:

— Повесь себе на пузо во-oт такую табличку: «Не курить!» Не возражаю! Но если ты еще хоть раз скажешь «псих», особенно дезертиру, я расколошмачу твою хибару, и тебя заодно… Да-да, и тебя.

Алоис Шикхорн глядит своему старому другу вслед. Он хочет что-то сказать, он вздымает обе руки кверху. Но Кнут Брюммер больше не оборачивается.

Дружба между Карлом и Кнутом росла медленно, но именно потому, что они с таким трудом притирались друг к другу, она, их дружба, стала доброй и крепкой. Дезертир преуспевал в искусстве корзинщика и мог уже без модели, без штекера и инструментов плести корзины на невзыскательный спрос. Этим он с грехом пополам окупал свой хлеб. Чудаческие уроки, открывавшие ему тайны мастерства, не вызывали у Карла протеста, хоть он и понимал, что учитель не обязательно должен отличаться такими странностями и что плести корзины можно не только без инструмента, но и без таманских повадок.