Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Когда хозяйка вернулась, офицер, пораженный, поднялся ей навстречу. На ней было темное платье, подчеркивающее стройность ее фигуры. Пышные волосы забраны в высокую прическу. На очень бледном лице выделялись темные глаза. И ни одного украшения.

Офицер оценил ее красоту, именно такой тип женщины ему нравился.

— О, — восхищенно воскликнул он, — вы настоящая королева!

«А он довольно милый, — подумала она. — Хоть и офицер из спецчасти, но довольно милый».

Офицер открыл свой портфель, что стоял подле буфета. Разрешит ли она преподнести ей подарок — так, маленький пустячок, просто благодарность за ее радушие? Духи, очень редкие, как раз те, что должны подойти ей. Ему они ни к чему. И он протянул ей изысканный формы флакон.

Женщина с улыбкой приняла подарок, поблагодарила. Он не сводил с нее глаз, и она, стоя перед зеркалом и колыхнув флакон, осторожно, кончиками пальцев, слегка коснулась мочек ушей.

Ели они молча. Выпили вина. Он попросил позволения зажечь свечи и подошел к пианино. Просмотрел стопку нот.

Умеет ли он играть?

Немного. Для себя. Он не пианист.

Так пусть сыграет.

Он не уверен, сумеет ли. Офицер поднял крышку, несмело взял несколько аккордов. Наконец пододвинул стул и заиграл сонату Моцарта, легко и весело. Играл он с чувством.

Съежившись в кресле, женщина разглядывала незнакомца. Продолговатое лицо, светлые глаза, подбородок и щеки выбриты до синевы. «Какие глаза, — думала она, — неужели он играет Моцарта?» И испугалась, почувствовав, что он ей нравится. Но ведь она здесь только потому, что наверху спит ее мальчик! Незнакомцу лет тридцать, не больше. Волосы черные, блестящие. Сильные руки. Ее пробирала дрожь. Вот он осторожно закрыл инструмент, повернулся вместе со стулом и поднял бокал, чтобы выпить за здоровье хозяйки.

От далекого грохота орудий дребезжали стекла. В бокалах отражался свет свечей.

Они заговорили о войне. Ей не пришлось ничего выпытывать, чтобы узнать, что он мыслит о войне. Он говорит пылко, он был взбешен поражением.

Женщина была немногословна. Только однажды насмешливо назвала Гитлера своим «закадычным другом». Он насторожился. Впрочем, кто знает, что будет с нами завтра. Женщина красива. И с ней расстаться? Каждую ночь расставаться!

Он ощупью нашел ее руку, но она, улыбаясь, отняла ее. У нее, сказала она, загрубели руки.

Офицер не отрываясь смотрел на женщину; ее бледное лицо, озаренное неверным светом свечей, расплывалось у него перед глазами. Словно сквозь дымку, видел он, что она улыбается. Он смотрел на нее и чувствовал, что приходит в возбуждение.

— Вы так красивы, — воскликнул он, — а мне, быть может, утром уже придется уйти!

Голос его прервался. Женщина тихо засмеялась, но уже без издевки. Едва она откинулась назад и положила ногу на ногу, как офицер поднялся. Не сводя с нее глаз, он стал медленно приближаться к ней.

Ханна вскочила.

— Пойду сварю кофе, — сказала она.

Вернулась она скоро, осторожно неся в одной руке поднос. Другой рукой ей пришлось открывать и закрывать дверь, он даже не поднялся ей навстречу и не помог. Она видела, как торопливо пил он бокал за бокалом.

— Война. — Он прислушался к дребезжанию стекол, затем взглянул на Ханну. — А ночи так коротки. Кто знает, сколько их у нас осталось. Может, одна-две. Если другие выиграют войну… нам будет плохо, очень плохо.

— Мне нечего бояться, — возразила она, — я ничего дурного не сделала.

— Ты-то ничего не сделала, — едва ворочая языком, он насмешливо вскинул брови, — но кто станет об этом спрашивать? А ты ведь знаешь, что сделали мы. Быть может не по своей воле — ах, черт, не стоит думать об этом. Предсмертный крик — не лучшая музыка. И все-таки мы это делали, так было нужно. Да что это я несу всякую чушь! Иди ко мне, ты так хороша.

Она взяла чашку, чтобы налить кофе. Кофе чуть не пролилось, так дрожали у Ханны руки.

— Что ты знаешь о профессии солдата, — говорил он, поглаживая пальцами голубые прожилки на ее руках, пока она разливала кофе. — Рассказал бы я тебе… — Он осторожно отхлебнул горячий кофе. — Работали у нас, — начал он, — в Польше, еще в начале войны, несколько женщин, полячек. Самой молодой было не больше шестнадцати, самой старшей, пожалуй, двадцать — двадцать один; красавица, правда немного полновата, черноволосая, с темными доверчивыми глазами. Звали ее Стефа.

Он взял сигарету и жадно затянулся.