Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Удар кулаком в переносицу, ногой в бедро — Страат отлетает к стене, а Баттенбах дрожит от ярости и разочарования. И все из-за рунидама, что по-персидски должно означать пивную. Страат придумал это слово в самый первый день, а теперь, когда Баттенбах спросил, он не смог вспомнить. Страат знал, что всех слов в памяти не удержать, но Баттенбах ни разу не позволил заглянуть в бумажку; два дня он выжидал, записывал новые слова, просил произносить их по слогам, внимательно следя, чтобы Страат не заглядывал ему через плечо. Теперь он изобличит эту голландскую свинью, еще до конца обеденного перерыва выбьет из него правду, Страат в отчаянии кричит, что прошло уже десять лет, что в Персии он был ребенком, а рунидам слово редкое, пришло ему в голову случайно, пивная называется мардам, и если он и сейчас не получит бумагу и карандаш, то ничего толком вспомнить не сможет.

— Сгною! — рычит Баттенбах. Потом оба умолкают. Страат прижался к степе и с ужасом смотрит на капо, а тот смотрит, как бьется жилка на виске юноши, обтянутом землистого цвета кожей. Черт подери, если бы он мог заглянуть в башку этого парня. Он начинает сомневаться в справедливости своего недоверия, охотно поддается этому сомнению. Ибо за последние несколько дней персидский язык крепко засел в душу, заполнил пустые вечера, которые он просиживал перед окном, взирая на плац, снедаемый немой яростью на весь свет и раздираемый воспоминаниями о женщинах. Благодаря неимоверно трудным персидским словам он вдруг снова стал ценить время, и у него появились свои собственные, далеко идущие планы.

— Парень, если только ты врешь… Если не знаешь персидского… — произносит Баттенбах, и его голос зловеще дрожит.

— Я знаю персидский, — выдавливает из себя Страат. — Просто очень много времени прошло.

Отныне у него будут бумага и карандаш, богатство, за которое можно угодить в карцер. Если его накроют, Баттенбах ни при чем. Страат прячет карандаш в ботинок, бумагу — в шапку. Персидский язык сберегается за подкладкой шапки, над коротко остриженными волосами. Нужно быть осторожным на плацу, особенно при команде: «Шапки долой!» Записи могут выпасть, их обнаружат и отберут. И тогда Страату конец, охранники или сам ученик забьют его до смерти. Каждый вечер Страат припрятывает кусок хлеба или две-три картофелины и несет все это товарищу по нарам, электрику из Гронингена, работающему в каменоломне: он весит всего сорок пять килограммов!

Страат работает над языком ночами. Он переставляет слоги и буквы, так возникают слова. В свой язык он включает и дьявольские устройства, придуманные немцами специально для лагерей. Сообщая им новое звучание, он уносится, пусть не в Персию, но в другой, тихий мир; в такие минуты он удирает от их жуткого смысла.

Торий, рема, матори, кемато, икре, тали, ротам, орите, мекор, кумо, кату, мери, територа. Новые слова берут начало от крематория, от ареста и барака, каменоломни и колючей проволоки. В дело идет даже фамилия капо. Страат заставляет его учиться, так сказать, на себе самом. Жирный черный дым Страат превращает в мыд, что по-персидски должно означать ветер.

В темноте мельчайшим почерком записывает Страат новые слова. Бумажку прячет в шапку, а шапку — под соломенный матрац. Ему не удается придумать больше пяти слов за ночь, тридцати — в неделю, но для Баттенбаха и этого достаточно. В воскресенье занятий нет. Каждый день Страат съедает по две тарелки похлебки, он крепнет, замечает, что пришло лето, что с далеких полей доносится аромат цветущего люпина.

Однажды в отхожем месте с ним заговорил голландец из отдела учета труда:

— Чем это вы с капо каждый день занимаетесь?

— А тебе что? — В голосе Страата недоверие.

Тот испытующе смотрит на Страата:

— На кухню ты попал не случайно. Мы тебя записали, ведь ты был последний из студентов. Хотели, чтобы передохнул денек.

Мгновение он молчит, затем продолжает:

— А потом капо тебя затребовал. С какой стати?

В тишине слышно, как гудят зеленоватые мухи. В глазах голландца Страат видит не только подозрение, не только страх и сочувствие, но и твердость и неумолимость. В этот миг он понимает, что изобретенный им персидский язык может не только защитить его, но и погубить, возвышая его над ему подобными. Этот соотечественник мог бы стать его другом, но и ему боится Страат раскрыть свою тайну. Кого можно сегодня считать истинным другом? Парня из Гронингена, соседа по нарам, которому он приносит хлеб, картофель и заодно мужество? Но и ему Страат не рассказывает ни о чем.

Наступило лето сорок четвертого года.