Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Морские течения относят упруго надутую скорлупку в сторону от мореходных путей. Великим одиночеством объяты эти двое и еще небом — пустым, сколько хватает глаз. Никого вокруг, они одни. И голод. И жажда. И необоримая замедленность минут, часов, которые не могут оторваться от них, неведомо куда несомых. Из-за горизонта вместе с солнцем восходят алые дни, истекая кровью, они блекнут и, обесцвеченные, заходят за черту, смыкающую и разделяющую верх и низ. Время исчезло, раскованное, оно сбежало — ведь нет часов и календаря, которые его связали бы. Распростертые в сырой резиновой скорлупе два апатичных человеческих тела качаются вверх-вниз, вверх-вниз на никогда не останавливающейся трапеции, откуда нет прыжка в сетку. Зрительный нерв передает в мозг ослепительное сверкание водной поверхности, и перед радистом внезапно возникает на горизонте холодильник, сущий небоскреб, а не холодильник, холодильник — Эмпайр Стейтс, из него потоком вылетают со звоном кубики льда прямо в стаканы, полные молока, соков, пива, воды, воды, воды.

А слух штурмана уловил какой-то голос. Это официант. Шницель мне, пожалуйста. Да, послушайте, и еще один шницель и на гарнир тоже шницель. И воды. И на десерт шницель из воды. Из чистой, холодной, прозрачной как стеклышко воды.

Ты слышал, Митч, официанта, Митч, слышал? Ты видишь холодильник, Гарри? Смотри, смотри, дверца открыта, нам надо только подойти, Гарри, Гарри!

Не вижу я, Митч.

Не слышу я, Гарри.

5

Уважаемые господа, друзья, сограждане, дорогие провожающие! Весь Клаймэкс-Сити скорбит по своим двум сынам. Они являют собой пример для будущих поколений, пример исполнения долга и героизма. Пусть эти две памятные доски у стены нашего тихого кладбища всегда напоминают о тех, кто хотя и вдали от нас, но ради нас, да-да, во имя нашего блага пожертвовал своей жизнью, бросив ее в пасть неумолимой стихии.

Оглянитесь на поля пшеницы вокруг нашего города, присмотритесь к зерну в колосьях, его больше, чем мы когда-либо смогли бы потребить. Что бы мы делали со всем этим плодородием, если бы эти два героя не взялись доставить нашу пшеницу в отдаленные страны? И мы признательны им. Мы признательны им за приумножение нашего благосостояния. Пусть же колокола, пусть звон и гул звенящей меди донесут нашу признательность в горние сферы вечности, где обитают их души.

Благодарю вас, сограждане…

6

В фиолетовых сумерках с пересохших губ слетает крошево слов. Воспоминание о последней рыбе, которую они заостренным веслом загарпунили три или тридцать дней назад; воспоминание о чудесном вкусе бледной крови, о живой толчее вокруг надувных стенок — пока не появилась она и не отогнала всех и все. Насыщающий, животворный рой исчез.

Она осталась.

Та, о которой они беспомощно, с ненавистью говорят, безостановочно кружит вокруг их мягкой шлюпки, им видна ее огромная тень. Ее торчащий плавник их преследует, приближается и отдаляется, но всегда остается в выжидательном отдалении — она не торопится. Они уже не понимают, что же это значит.

Восходам и заходам иссушающего светила потерян счет. Этот огненный центр, вокруг которого кружат Марс Венера Нептун Миллер Мак-Гвайр голод жажда, усиливает свое притяжение, чтобы высосать море вместе с его невольными мореходами и в один какой-то день обратить все в пар. Временами из его раскаленного горнила будто доносятся голоса — этим двум одиноким людям временами чудится, что они слышат какие-то голоса. Иной раз им кажется, что это их собственные. Но уверенности нет. Слабость их возрастает, расстояние же между спинным плавником и резиновой стенкой, наоборот, сокращается.

И однажды над ними опустилась ночь, темнее, чем все прежние. Ночь без голосов и звезд; ночь, сестра туннелей, отпрыск нехоженых пещер в земных недрах, товарищ беспросветного коровьего желудка, она подкралась и своей чудовищной объемностью, точно шапкой-невидимкой, укрыла некую точку в океане, ту, особенную, пока вечное вращение заросшего сорняком шара не подняло над горн-зонтом диск водородного пламени.

В надувной шлюпке теперь только один человек. Единственный. Его лицо исцарапано ногтями, в клочья изодранная рубашка еще изодраннее, чем вчера. Он не спит, от глубокого изнеможения он как бы в забытьи. Над ним склонились безмолвные тучки, обещая дождь. Они подплыли слишком поздно и поэтому не знают, что случилось. Той же, что знает, спутницы с торчащим плавником, и след простыл. А резиновую шлюпку, словно кита со спящим в его чреве Ионой, все несет и несет куда-то. К некой цели.

7

Газетная заметка в «Нью-Йорк таймс» от восьмого июля.