Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Сейчас там разыгрывается сцена, описанная и расписанная в десятках и сотнях фильмов: возвращение домой, затуманенный слезами взор, неправдоподобные капли слез, неправдоподобные, какой всегда кажется самая правдоподобная действительность; и вот наконец неловкое объятие и в нем такое молчаливое понимание друг друга, какого никогда не бывало, а потому — скорее разойтись по разным углам.

Такие близкие, как Митчем Миллер и эта старая женщина, которая произвела его на свет, которая ждала его, его, кто далеко уехал и вернулся, — даже они двое не до конца раскрываются друг перед другом. Из боязни больше узнать и больше позволить узнать, чем это следует делать людям. Им страшно, что они уже догадываются о подлинных чертах, об истинном лице, о стыдливой обнаженности того сокровенного, что сокрыто завесой привычки и ложных представлений. Словно где-то там неизменно остается нечто, даже когда завеса падает. Словно сумма больше, чем ее слагаемые. Словно есть нечто крайне неосознанное, что от прикосновения может стать антимагнитом, и тогда, чтобы не разрушить близости, надо мгновенно разойтись. Привычным движением берешь чашку, и душа выпрямляется. Привычным поворотом тела садишься в потертое кожаное кресло, и заколебавшийся было порядок обретает прежнюю устойчивость. А синтаксической тканью окутываешь затаенное, наряжаешь его, прикрываешь все больше и больше. Потоком слов все дальше отгоняешь то, что можно было бы выразить так:

Тебе незачем рассказывать мне, сын мой, мальчик мой, я знаю, ты этого не сделал, нет, только не ты, мама, поверь мне, я действительно не сделал того, что они мне приписывают, успокойся, успокойся, ведь я знаю: мой сын — никогда.

Она, хотя и не была при этом, знает все лучше, чем та точка в Атлантическом океане, что отличается бурями и голодными акулами; знает все с большей непреложностью, чем господин Джонс, житель этого городка, эриния в мужском обличье, из-под ног которого, когда он ходит от соседа к соседу, вздымается ненависть. Мы не потерпим, говорит он, чтобы среди нас жил каннибал. Да-да! Мы не спокойны за женщин и детей. Он должен покинуть наш город. Так или иначе!

Но мать безработного судового радиста обладает куда большим знанием того, что произошло гой ночью, черной, как угольный бункер. Берегись зверька, прыгающего на подушку, когда засыпающий не начеку: зверек зовется «сомнение». Но здесь засыпающий начеку. Силки из слов, сети из слогов расставлены. Зверек не пройдет.

11

За блеклыми гардинами, за бледным лбом текут другие мысли: с тех пор как он здесь, я не отваживаюсь выйти на улицу. Не хочу я видеть ходячую могилу моего жениха. Несносно мне смотреть на этот живой, движущийся склеп, этот гроб на двух ногах. Я пережду, скрытая за гардинами.

И она пережидает под защитой серванта, под охраной стоячих часов, издающих время от времени глухие успокоительные звуки; а вечером подсаживается к бдительной лампе, фигурка в черном по имени Грейс. Ах, Грейс, никогда более не окликнет тебя голос Гарри, такой горячо желанный и так нежданно навеки замолкший. Скажи, второй штурман, выкрикнул ли ты это имя, прежде чем… Или, может, уже из чрева другого. Двойным ртом названное, слившееся в один вздох и отрыжку? Вполне можно себе представить и представляешь себе снова и снова с омерзительными подробностями, самыми немыслимыми, ибо, чем немыслимее по своей омерзительности картина, тем труднее ее изгнать. И поэтому. Ставь барьер забвения. Да, поэтому.

Не только Грейс, горюющая, замуровала себя в родительском доме. Митчем тоже целыми днями просиживает у окна, дымя бесчисленными сигаретами, чтобы поскорее сгустились сумерки. Он курит и не сводит глаз с пшеничных полей, по которым проносится порывами ветер, и тогда поля напоминают море: желтые волны. На горизонте этого колосящегося моря никогда не покажется судно. Мыши хомяки куницы вороны сороки галки никогда не узнают, как приближается и проплывает над ними мрачная громада парохода. А все оттого, что они покинули воду.

Митчем кончает свою вахту только в сумерки, когда теплый, как хлеб, день забирается на покой в зреющие злаки, должен же он где-то отдохнуть, ведь между ночью и ночью его только и делают, что пятнают, оскверняют, тратят попусту. Позднее, когда над городом опускается безмолвие, оставшийся не у дел радист выходит из дому, шагает по полям, уходя все дальше и дальше, пока призраком не расплывается вдали. И в стороне от обрывающейся дороги валится навзничь. Зажимает в зубах колосок. Глазами охватывает небо. С востока льется гигантская масса темно-синей жижи, и в ней плывут высевки звезд.

Когда же наконец придет ответ, письмо-трап, ведущий к избавлению: возможности убраться отсюда, бежать без оглядки.

Лежа на примятых колосьях, радист чувствует — из Клаймэкс-Сити на него катится чудовищный вал, катится, чтобы раздавить его, смять, столкнуть в небытие. Тут уже не поможет никакой пробковый пояс, никакой надувной жилет. Он это чувствует. Вал душевной грязи, лава изрыгнутых мозгов, а он считал, что они заглохли.