Правила социологического метода

Начнем с того, что нам нет нужды восхвалять великую трансформацию, которую испытал на протяжении минувшего столетия исторический метод. За пределами частных, случайных событий, последовательность которых, казалось, составляла историю обществ, историки принялись искать нечто более фундаментальное и постоянное, нечто такое, к чему можно было бы прийти через их исследования. Таковым оказались социальные институты. Для внешних явлений институты суть то же самое, чем для индивидуума являются природа и способ функционирования физических органов во всех разновидностях процессов, которые ежедневно наполняют нашу жизнь. Только благодаря этому история перестает быть повествовательной и становится доступной для научного анализа. Факты, которые либо игнорировались, либо отодвигались на второй план, менее прочих коллективных манифестаций подвержены анализу, будучи, по сути, специфическими для каждого отдельного общества в любой данный момент его развития. Они не подразумевают аналогий в других обществах или даже внутри одного общества. Войны, договоры, придворные интриги и ассамблеи, поступки государственных деятелей – все это комбинации событий, не имеющих ничего общего друг с другом. О них возможно лишь рассказывать, а потому кажется, будто они проистекают из какого-то определенного закона. По крайней мере, мы можем с уверенностью заявить, что, если таковые законы существуют, их труднее всего обнаружить. Напротив, институты, даже продолжая развиваться, сохраняют свой сущностный характер в течение длительных периодов времени, иногда даже на протяжении всего существования конкретного общества, поскольку они выражают наиболее глубинные, конституирующие признаки любой социальной организации. С другой стороны, едва удается снять внешний слой конкретных фактов, скрывающих их внутреннюю структуру, мы получаем возможность показать, что эта структура, пускай она в большей или меньшей степени отличается от страны к стране, являет собой поразительное сходство в разных обществах. Потому-то возможно сравнение, потому родилась сравнительная история. Германисты и латинисты, например Маурер и Вильда[154] в Германии, установили соответствие между законами различных германских народов, между германцами и римлянами. Сопоставляя классические тексты с описанием организации греческих и римских городов, Фюстель де Куланж[155]

сумел выявить, если угодно, абстрактный тип города. Самнер Мэн[156] открыл еще более обширное поле для сравнения, охватив также Грецию, Италию, Индию, Ирландию и славянские народы, причем проявились неожиданные сходства между народами, которые ранее считались принципиально несхожими.

Ничто не свидетельствует лучше о важности отмеченных выше научных преобразований, чем развитие политической экономии в девятнадцатом столетии. Под влиянием множества идей, к тому же скверно определенных и сводимых, в сущности, к двум основным направлениям, политэкономия у немецких экономистов утратила ряд важных черт, которые некогда позволили Конту противопоставить ее социологии в качестве первичной идеологической конструкции. Чтобы установить легитимность протекционизма и в более общем плане обоснованность экономического влияния государства, Лист[157]

обрушился как на индивидуализм, так и на космополитическую природу либеральной экономики. Его книга «Национальная система политической экономии»

исходит из того положения, что между человечеством и индивидуумом стоит нация с ее языком, литературой, институтами, обычаями и прошлым. Классическая политэкономия создала мир, которого не существует, Güterwelt

[158], мир изолированный и единообразный, в котором столкновение чисто индивидуальных сил подчинено неотвратимому воздействию экономических законов. В действительности же люди стремятся накапливать богатство в самых разных обществах; характер их усилий меняется, а успехи и неудачи определяются характеристиками общества, в котором они трудятся. Практическое следствие этого принципа заключается в том, что государство посредством проводимых реформ и своей внешней политики влияет на индивидуальное экономическое поведение. Теоретическое следствие состоит в том, что экономические законы варьируются от народа к народу, и потому национальная экономика, основанная на наблюдениях, должна уступить место экономике абстрактной, основанной на априорных предположениях. Понятие нации, несомненно, остается смутным и мистическим, так что само определение национальной экономики исключает возможность выведения истинно научных законов, поскольку ее предмет воспринимается как уникальный, не допускающий сравнения. Тем не менее Лист сделал важный шаг вперед, обогатив экономические рассуждения идеей о том, что общество существует на самом деле и что проявления его собственной жизни охватывают в том числе взаимодействие с экономическими явлениями.