Призрак Оперы

Между тем Кристина начала писать и так спокойно и внимательно, что Рауль, все еще находившийся под впечатлением переживаемой им драмы, был неприятно поражен её хладнокровием. «Какое самообладание!» — подумал он. Она исписывала уже четвертый лист, как вдруг подняла голову, поспешно спрятала за корсаж написанное и стала прислушиваться. Рауль тоже… Откуда могли доноситься эти странные звуки? Из-за стен неслось какое-то отдаленное пение, как будто пели сами стены… Вот пение становится громче… Слова яснее… можно даже различить голос… такой мягкий, чарующий, но, тем не менее, это был, несомненно, мужской голос… Вот он приближается… пронизывает стену… вот он уже здесь… он в комнате, около Кристины! Кристина поднялась с места и так естественно, как будто она говорила с человеком, сказала:

— Я готова, Эрик. А вы немного опоздали.

Рауль не верил своим глазам.

Кристина оживилась. Добрая улыбка, одна из тех, какие бывают у выздоравливающих, появилась на её губах. Голос опять запел и Рауль опять должен быть сознаться, что он никогда в жизни не слышал такого дивного пения. В нем было все: мощь, красота, нежность и такая чистая небесная гармония звуков, что казалось, сами ангелы слетели на землю, чтобы одарить простых смертных таким божественным источником вдохновения. Раулю становилось понятно, каким образом Кристина могла так дивно петь в тот незабвенный вечер. Кто хоть раз услышит этого великого певца, на всю жизнь остается проникнутым его божественным вдохновением. Он пел самую известную и даже порядком поднадоевшую многим арию, но в его исполнении она казалась гимном грешной любви, полетом яркой, страстной фантазии. Этот небесный голос воспевал грех, он пел «ночь любви» из «Ромео и Джульетты».

Кристина, как и тогда на кладбище, простерла к нему руки.

Рауль, стараясь побороть охватившее его очарование, отнимавшее у него способность мыслить и действовать, решительно отдернул скрывавшую его занавеску и направился к Кристине. Она, как загипнотизированная, продолжала двигаться в конец уборной, к зеркалу, которое занимало часть стены, и не видела Рауля.

Наконец она подошла к зеркалу так близко, что обе Кристины — живая и отражение, слились в одно целое, и Рауль уже протянул руку, чтобы схватить обеих.

Как вдруг что-то блеснуло, отбросило его в сторону, ледяной ветер подул ему в лицо и две, четыре, двадцать Кристин закружились вокруг него так быстро, что он не успел схватить ни одной. Затем все исчезло, и он увидел в зеркале только свое собственное изображение. Кристина пропала. Он бросился к зеркалу. Стал ощупывать стены. Никого. А между тем откуда-то издали еще доносилось пение. Он вытер мокрый от холодного пота лоб и прибавил огня. Все, что с ним только что произошло, напоминало ему приключения странствующего принца, попавшего в заколдованный замок. Однако ведь он все это видел наяву, не во сне. Но куда же скрылась Кристина? И вернется ли она? Увы! Она сказала: «Все кончено». Измученный, разбитый он упал на тот самый стул, где только что сидела Кристина, и тоже закрыл лицо руками. Когда он их потом отнял, по щекам его катились крупные слезы. Это были слезы ревнивого ребенка, обычные, но глубоко искренние, слезы любовника, задающего себе тот же вопрос, какой задал себе и Рауль: «Но кто же он? Этот Эрик?»

Глава 10

На другой день после вышеописанных событий, виконт де Шаньи опять отправился к госпоже Валериус.

Его ожидала очаровательная картина. Около постели госпожи Валериус с шитьем в руках сидела Кристина. Её прелестное кроткое лицо преобразилось, на щеках снова играл нежный румянец, темные круги под глазами исчезли, это была опять прежняя, цветущая Кристина, и если бы не легкое облачко печали, скользившее по её прелестным чертам, нельзя было бы допустить мысли, что она героиня такой таинственной, непостижимой драмы.

Она, по-видимому, совершенно спокойно, встала ему на встречу и протянула руку. Но Рауль был так поражен её присутствием, что остановился, как вкопанный и не мог выговорить ни слова.

— В чем дело, господин де Шаньи? — воскликнула госпожа Валериус. — Вы не узнаете Кристину? Добрый гений сжалился над нами и она опять тут…

— Мама! — краснея, перебила ее молодая девушка: — Вы мне обещали никогда об этом не говорить. Вы же знаете, что никакого гения музыки не существует!

— Но дитя мое, ведь он же целых три месяца давал тебе уроки пения…

— Мама, я вам обещала все это объяснить со временем… потом… До тех пор вы же дали мне слово ни о чем меня не спрашивать…

— В том случае, если ты тоже обещаешь мне не расставаться со мной. Даешь слово?

— Мама, оставим этот разговор. Он нисколько не интересует господина де Шаньи.