Призрак Оперы

— Вы никогда не увидите моего лица, — спокойно сказал он, и сейчас же упрекнул меня за то, что я до сих пор не умылась и привела себя в порядок после сна. Оказывается, уже было два часа дня. Затем он завел мои часы и зашел, сказав, что через полчаса будет ждать меня в столовой с завтраком.

Мне очень хотелось есть, я прошла к себе и, прежде всего, приняла ванну, предварительно положив около себя пару великолепных ножниц на случай, если бы Эрик оказался не только сумасшедшим, но и бесчестным человеком. Ванна настолько успокоила мои нервы, что я решила по возможности избегать каких-либо столкновений со своим тюремщиком, а наоборот, постараться его настолько очаровать, чтобы он, так или иначе, выпустил меня на свободу. Перед завтраком он первый заговорил о своих планах на будущее и сказал, что ему слишком приятно мое общество, чтобы как хотел еще вчера под влиянием моего негодования, немедленно расстался со мной. Я должна понять, что мне нечего его бояться. Он не произнесет ни одного слова любви без моего позволения, и все время мы будем посвящать музыке и пению.

— Сколько же времени вы меня намерены здесь продержать? — спросила я.

— Пять дней!

— Но после этого я буду свободна?

— Вы будете свободны, Кристина, так как за эти пять дней вы перестанете меня бояться, и потом иногда сами будете навещать своего бедного Эрика.

В этих словах прозвучало такое неподдельное горе, что я была растрогана до глубины души. Я посмотрела на него и увидела, как из-под черной шелковой маски, закрывавшей все его лицо, вплоть до подбородка, скатилось несколько крупных слез.

Он молча указал мне на маленький столик, стоявший в середине комнаты, и я в смущении заняла место напротив него. Тем не менее, я с большим аппетитом съела несколько раков, крылышко цыпленка и выпила немного Токайского, привезенного, по его словам, им самим из Кенигсбергских погребов. Он, наоборот, ни к чему не притронулся. Я спросила, откуда он родом, так как имя Эрик распространено в Скандинавии. Он ответил, что у него нет ни имени, ни родины, и он совершенно случайно назвался Эриком. Тогда я опять его спросила, почему он не избрал какого-нибудь другого способа покорить мое сердце, как только запереть меня в подземелье.

— Как можно думать о любви, находясь в могиле! — добавила я.

— Что делать! — ответил он каким-то странным тоном. — Каждый берет от жизни то, что может!..

Затем, поднявшись с места, он взял меня за руку, чтобы показать мне свои апартаменты, но я, громко вскрикнув, выдернула руку обратно. Его костлявые пальцы были влажные, и я вспомнила, что от них пахло смертью.

— Простите! — простонал он и распахнул передо мной дверь. — Вот моя комната. Вам будет интересно ее осмотреть… Не угодно ли войти?

Я не поколебалась. Его поведение внушало мне доверие, да и, кроме того, я чувствовала, что не должна показывать свой страх.

Комната, куда я вошла, напоминала склеп. Все стены были затянуты черной материей, но вместо обычных серебристых слез, на колоссальных размеров нотной бумаге была изображена вся партитура «Судного Дня». Посреди комнаты, под ярко красным балдахином, стоял гроб.

При виде его я отшатнулась.

— Это моя постель, — сказал Эрик. — Надо приучать себя в жизни ко всему, даже к вечности!

Я поскорее отвернулась от ужасного зрелища и увидала стоявший у стены орган. На пюпитре стояла, исписанная красными нотами, тетрадь, на первой странице которой я прочла: «Торжествующий Дон-Жуан».

— Да, — ответил на мой удивленный взгляд Эрик, — я иногда занимаюсь композицией. Я начал эту работу двадцать лет назад. Когда она будет окончена, я положу ее с собой в гроб и никогда больше оттуда не встану.

— В таком случае надо работать как можно меньше, — сказала я, стараясь быть учтивой.

— Я иногда работаю в течение двух недель, днем и ночью, без отдыха, иногда же не дотрагиваюсь до тетради целыми годами.

— Сыграйте мне что-нибудь из вашего «Торжествующего Дон-Жуана», — сказала я, желая сделать ему удовольствие.

— Не просите меня об этом, Кристина, — мрачно ответил он. — Я вам лучше сыграю «Дон-Жуана» Моцарта, который растрогает вас своей наивной прелестью до слез. Мой Дон-Жуан — огонь, хотя он и не подвергся каре Божией.