Пушки острова Наварон

Сумрачная обстановка еще более усугублялась поведением и выражением лиц сидевших за столом: все поглощали пищу в угрюмом молчании, уткнувшись в тарелку и стараясь не смотреть на других. События минувшей ночи ни для кого не прошли даром, но более остальных для Рейнольдса и Гроувса, на чьих лицах по-прежнему отражалось потрясение от смерти Сондерса. К еде они практически не притронулись.

В довершение описания атмосферы тихого отчаяния необходимо добавить, что невысказанные опасения в адрес стандартов партизанской утренней кухни определенно характеризовались глубиной и основательностью. Еду подавали две юные участницы партизанской армии маршала Тито, и состояла таковая из поленты, крайне неаппетитного блюда из кукурузной муки, и ракии, югославского самогона лютости неописуемой. Миллер, без всякого энтузиазма ковыряясь ложкой в тарелке, изрек, ни к кому, в частности, не обращаясь:

– Что ж, по крайней мере, хоть какое-то разнообразие.

– Ничем другим порадовать не можем, – сконфуженно отозвался Брозник. Он отложил ложку и отпихнул тарелку. – Да и все равно в горло не лезет. Не этим утром. Все подступы к котловине охраняются, и все равно прошлой ночью в мой лагерь проник убийца. Возможно, впрочем, он вовсе не прокрался мимо охраны, возможно, он уже и находился здесь. Только подумать – предатель в моем лагере! И при этом я даже не могу его вычислить. Просто невероятно!

Комментариев на сетования Брозника не последовало, поскольку все уже было высказано ранее ночью, и никто даже и не посмотрел на партизанского командира, но звучащие в его голосе смущение, беспокойство и гнев были очевидны каждому. Андреа, к этому времени со смаком расправившийся со своей порцией, взглянул на две нетронутые тарелки перед Рейнольдсом и Гроувсом и затем поднял вопросительный взгляд на морских пехотинцев, в ответ на что оба покачали головой. Грек немедленно придвинул их тарелки к себе и с ничуть не ослабевшим аппетитом принялся уписывать их содержимое. Рейнольдс и Гроувс лишь потрясенно взирали на него – возможно, благоговея перед кулинарной терпимостью Андреа, однако, скорее всего, поражаясь бесчувственности человека, способного жрать столь усердно спустя всего лишь несколько часов после смерти одного из своих товарищей. Миллер, в свою очередь, наблюдал за греком едва ли не с ужасом. Скривившись от отвращения, он вкусил еще чуть-чуть поленты, затем отложил ложку и угрюмо уставился на Петара, который с неизменной гитарой на плече неловко ел из тарелки. Наконец капрал раздраженно произнес:

– Он что, всегда носит эту чертову гитару?

– Наш пропащий, – мягко произнес Брозник. – Так мы его кличем. Наш бедный слепой пропащий. Да, он всегда носит гитару с собой, или же она всегда подле него. Всегда. Даже когда спит – заметили прошлой ночью? Гитара для него что жизнь. Пару недель назад один из наших шутки ради попытался отнять у него инструмент. Так Петар, даром что слепой, чуть не прибил его.

– Похоже, он напрочь лишен музыкального слуха, – удивленно заметил Миллер. – Гитары отвратительнее я в жизни не слышал.

– Что верно, то верно, – слабо улыбнулся майор. – Но неужели вы не понимаете? Он ее чувствует. Может к ней прикоснуться. Это его собственность. Единственное, что у него есть во всем мире, в темном, одиноком и пустынном мире. Наш бедный пропащий.

– Мог бы хотя бы настроить ее, – буркнул Миллер.

– Вы молодец, дружище. Пытаетесь отвлечь нас от предстоящего сегодня. Вот только никому это не под силу. – Партизанский командир повернулся к Мэллори. – Так же как и осуществить ваш безумный план по освобождению пленных агентов и уничтожению немецкой контрразведывательной сети здесь. Это безумие. Безумие!

Мэллори в ответ лишь рассеянно отмахнулся:

– А как насчет вас? Без еды. Без артиллерии и транспорта. Оружия раз-два и обчелся, и практически без боеприпасов. Медикаментов тоже нет. Не говоря уж о танках и самолетах. И надежды никакой – но вы продолжаете сражаться. По-вашему, это разумно?

– Туше, – улыбнулся Брозник, пихнул через стол бутылку ракии Мэллори и подождал, пока тот не наполнил стакан. – За безумцев во всем мире!

– Я только что разговаривал с майором Стефаном в Западном проходе, – заговорил генерал Вукалович. – Он считает, что мы сумасшедшие. Как, согласен, полковник Лазло?

Офицер, лежавший рядом, опустил бинокль. Это был загорелый дюжий и коренастый мужчина средних лет с пышными черными усами, явственно подвергшимися процедуре вощения. Чуть поразмыслив, он отозвался:

– Вне всякого сомнения, товарищ генерал.

– И ты туда же? – застонал генерал. – У тебя же отец – чех!

– Да он с Высоких Татр, – объяснил Лазло. – Они там все психи.

Вукалович улыбнулся, устроился поудобнее на локтях и вгляделся между двумя валунами вниз по склону. Затем прильнул к биноклю и, медленно поднимая его, внимательно осмотрел местность к югу.