Пушки острова Наварон

– Несомненно? – мгновенно вышел из себя Рейнольдс. – Говорю же тебе, я все видел собственными глазами, черт побери. – Он ожесточенно кивнул в сторону Марии метрах в двадцати впереди. – Эта девица ударила его – да еще как! – тогда в лагере Нойфельда, а следующее, что я увидел, – их милое воркование возле избы Брозника. Странно, не правда ли? А вскоре убили Сондерса. Совпадение, а? Говорю тебе, Гроувс, его мог убить Мэллори. У девки была возможность сделать это до разговора с ним – вот только ей недостало бы сил вогнать в беднягу пятнадцатисантиметровый нож по самую рукоятку. Но вот Мэллори достало бы, можешь не сомневаться. И у него было достаточно и времени, и возможностей для этого, когда он отдавал ему чертово послание в радиоточке.

– Да зачем же ему было убивать Сондерса? – запротестовал Гроувс.

– Потому что Брозник передал ему некую срочную информацию. И Мэллори пришлось разыгрывать спектакль с передачей этой информации в Италию. Но, возможно, отправлять ее он как раз и не хотел. И он решил не допустить этого единственным известным ему способом – а потом разбил передатчик, чтобы никто другой гарантированно не отослал сообщение. Вероятно, именно поэтому он и не позволил мне выставить часового и сходить проведать Сондерса. Потому что тогда бы я выяснил, что наш радист уже мертв и из-за временнóго фактора подозрение неминуемо пало бы на него.

– По-моему, ты надумываешь. – И все же, несмотря на озвученное несогласие, доводы Рейнольдса произвели некоторое впечатление на Гроувса.

– Ах вот как? А нож в спине Сондерса я тоже, по-твоему, выдумал?

Примерно через полчаса Мэллори нагнал отряд. Он проскакал мимо морских пехотинцев, старательно проигнорировавших его появление, мимо Марии и Петара, поступивших так же, и пристроился за Андреа и Миллером.

В таком порядке на протяжении примерно часа они и пробирались через чащобы боснийских долин. Время от времени отряд выходил на расчистки среди сосен, где некогда располагались места человеческого обитания – деревушки или хутора. Но теперь там было не видать ни единой живой души, поскольку поселений более не существовало. Все расчистки выглядели одинаково пугающе и тоскливо. Где в простых, но надежных домах когда-то проживали трудолюбивые и счастливые боснийцы, теперь виднелись лишь почерневшие обугленные руины процветавших в прошлом общин, а в воздухе все еще ощущался едкий запах застоявшейся гари, кисло-сладкое зловоние разложения и смерти – немые свидетельства беспощадной порочности и абсолютной безжалостности войны между немцами и югославскими партизанами. И хотя порой и попадались маленькие каменные домишки, на которые побрезговали тратить бомбы, снаряды, мины или же бензин, лишь немногие здания покрупнее избежали полного разрушения. Церкви и школы, судя по всему, служили основными мишенями, а один раз, как можно было заключить по обугленному стальному оборудованию, несомненно предназначенному для операционной, отряд наткнулся на сельскую больницу, разрушенную до такой степени, что высота громоздившихся развалин не достигала и метра. Мэллори задумался о судьбе пациентов больнички, однако его более не удивляло огромное число югославов, сплотившихся под знаменами маршала Тито – согласно кэптену Йенсену, триста пятьдесят тысяч человек, хотя с учетом женщин и детей цифра эта должна была достигать по меньшей мере миллиона. Даже не принимая во внимание патриотизм, жгучее желание свободы или мести, идти им все равно было больше некуда. Партизанские отряды состояли из людей, осознал Мэллори, у которых в прямом смысле ничего не осталось, которым если и было что терять, то только жизнь – да и ту они не особенно-то и ценили, – и которым лишь уничтожение врага могло вернуть все, что вернуть было возможно. Будь он немецким солдатом, размышлял командир коммандос, его отнюдь не обрадовала бы перспектива отправки в Югославию. Шла война, победить в которой вермахт никогда не сможет, как не смогут и солдаты любой другой западноевропейской страны, поскольку жители этих гор поистине неуничтожимы.

Как заметил Мэллори, боснийские разведчики не смотрели по сторонам при прохождении через безжизненные руины селений своих земляков, большинство из которых почти наверняка были мертвы. Да им и не надо смотреть, вдруг осознал он, у них ведь, конечно, остались собственные воспоминания, и без того слишком невыносимые. И если бы существовала такая вещь, как жалость к врагу, Мэллори в тот самый момент пожалел бы немцев.

Но вот извилистая узкая горная тропинка сменилась относительно широкой дорогой – во всяком случае, вполне широкой для одностороннего автомобильного движения. Разведчик во главе колонны вскинул руку и остановил своего пони.

– Судя по всему, неофициальная нейтральная территория, – заключил Мэллори. – Где нас ночью и высадили из грузовика.

Догадка командира оказалась верной. Партизаны с улыбками принялись махать руками и выкрикивать непонятные прощальные слова, а затем развернули своих лошадок и поскакали назад.