Читаем Пушки острова Наварон полностью

Пушки острова Наварон

Размышляя над решением, Циммерман механически вертелся на стуле. Его задумчивый, но практически невидящий взгляд устремился на север, через луг на южном берегу Неретвы, и далее за металлический мост через реку к лугу на противоположном берегу, круто поднимающемся до каменистого редута – первой линии обороны партизан под командованием полковника Лазло. Повернувшись на восток, он мог поднять взгляд на стремительные зелено-белые воды Неретвы, а также на луга на обеих ее берегах, все более и более сужающиеся, пока, изогнувшись на север, они внезапно не исчезали в зеве скалистого ущелья, откуда река и вытекала. Еще четверть оборота – и генерал созерцал сосновый лес на юге, на первый взгляд казавшийся вполне безобидным и лишенным каких-либо признаков жизни, однако в конце концов глаза различали в сумерках чащи множество крупных прямоугольных форм, действенно скрытых камуфляжной сетью, парусиной и грудами сухих веток от наблюдения с воздуха и северного берега Неретвы. Вид замаскированной передовой группы двух бронетанковых дивизий неким образом и помог Циммерману определиться с решением. Он снова взялся за микрофон.

– Гауптман Нойфельд? Я прикинул план действий и попрошу вас точно следовать следующим инструкциям…

Дрошный снял с себя дополнительные наушники и с сомнением осведомился у Нойфельда:

– Не слишком ли многого требует от нас генерал?

Гауптман успокаивающе покачал головой:

– Генерал Циммерман всегда знает, что делает. Его психологическая оценка всех капитанов Мэллори на свете неизменно верна на сто процентов.

– Надеюсь, так оно и есть, – неуверенно отозвался четник. – Ради нашего блага надеюсь, так оно и есть.

Они покинули радиоточку, и Нойфельд велел радисту:

– Капитана Мэллори ко мне. И сержанта Баера.

Когда Мэллори появился в командирской избе, Нойфельд, Дрошный и Баер уже ожидали его. Гауптман был краток и деловит:

– Мы решили отправить вас на самолете на лыжах – другие самолеты в этих чертовых горах приземлиться не могут. У вас несколько часов на сон, до четырех мы остаемся в лагере. Вопросы?

– Где посадочная полоса?

– На расчистке в километре отсюда. Что-нибудь еще?

– Ничего. Просто вытащите нас отсюда, только и всего.

– На этот счет можете не беспокоиться, – решительно заявил Нойфельд. – Ваше благополучное отбытие и в моих интересах тоже. Честно, Мэллори, вы мне только мешаете, и чем скорее я избавлюсь от вас, тем лучше.

Командир коммандос кивнул и вышел. Нойфельд обернулся к Баеру:

– Сержант, у меня для тебя небольшое задание. Небольшое, но очень важное. Слушай внимательно.

Мэллори медленно двинулся через лагерь, о чем-то размышляя. Когда он дошел до гостевого домика, на его пороге возник хмурый Андреа с дымящейся сигарой, однако ничего не сказал и удалился. В лачуге Петар снова исполнял югославскую версию «Девушки, которую я оставил». Судя по всему, это была его любимая песня. Мэллори посмотрел на молча сидевших Марию, Рейнольдса и Гроувса, затем на Миллера, пристроившегося в спальном мешке с томиком стихов.

Командир кивнул на дверь:

– Наш друг чем-то расстроен.

Капрал ухмыльнулся и, в свою очередь, кивнул на слепца:

– Он опять затянул мелодию Андреа.

Мэллори чуть улыбнулся и обратился к Марии:

– Попроси его перестать играть. Ближе к вечеру мы отбываем, и нам всем следует поспать.

– Мы можем поспать в самолете, – угрюмо заметил Рейнольдс. – Или когда прибудем в место назначения, каким бы оно ни оказалось.

– Нет, спать будем сейчас.

– Почему сейчас?

– Почему сейчас? – Мэллори уставился невидящим взглядом вдаль и затем тихо ответил: – Потом времени у нас уже может не быть.

Сержант как-то странно посмотрел на командира, и впервые за весь день на лице его не читалось ни враждебности, ни подозрительности – в глазах лишь отражались удивление, неуверенный ход мысли и первые проблески понимания.

На плато Ивеничи фаланга по-прежнему продвигалась, вот только движения людей уже мало походили на человеческие. Не иначе как автоматы, восставшие из могил зомби, теперь они едва ковыляли в крайней степени измождения, с искаженными от боли и невообразимой усталости лицами, горящими руками и ногами и оцепенелым разумом. Каждые несколько секунд кто-нибудь спотыкался, падал и уже не мог подняться, и тогда несчастного приходилось относить к десяткам других, уже лежавших чуть ли не в коматозном состоянии возле примитивной взлетно-посадочной полосы, где партизанки буквально с ног сбивались, оживляя их замерзшие и истощенные тела с помощью горячего супа и щедрых порций ракии.

Совершенно подавленный капитан Вланович повернулся к полковнику Вису и тихо, но со всей убежденностью произнес:

– Это безумие, товарищ полковник, безумие! Это… это невозможно, вы же видите, это невозможно! Да мы никогда… Послушайте, товарищ полковник, за первые два часа из строя выбыло двести пятьдесят человек. Высота, холод, полное физическое истощение. Это безумие.

– Вся война – безумие, – спокойно ответил Вис. – Берись-ка за рацию. Нам нужно еще пятьсот человек.