Революция

– Не смей называть меня так. – Вилья хлопнул по кобуре. – А не то заместо Бога я тебя убью прямо сейчас.

– Да делай что хочешь.

Сармьенто продолжал невозмутимо курить. Вилья прошелся взад-вперед и опустился перед ним на корточки, всматриваясь так, словно хотел заглянуть индейцу в самую душу.

– Мы ведь с тобой познакомились еще до того, как воевать пошли… когда с Хеновево, с Урбиной и прочими погуливали по сьерре. И я тебе всегда доверял.

Он замолчал, ожидая ответа, однако Сармьенто молчал и дымил сигарой. Вилья наставил на него указательный палец:

– Вот что, сука индейская… Ты умрешь, потому что слишком много таких мразей развелось… И я не буду требовать, чтоб ты сознался в том, что сделал, – я и так все знаю.

Сармьенто слегка оживился:

– А это кто ж тебя так убедил?

– Кто сказал, тот уже покойник, а покойники не врут.

Сармьенто скривил рот в злобной усмешке:

– Ничего подобного. Врут не хуже, чем живые.

– Скоро сам убедишься.

Вилья медленно распрямился. Теперь он смотрел на Сармьенто сверху вниз.

– А подробности мне не нужны, шлюхино отродье.

Глаза Сармьенто вспыхнули, на кратчайший миг потеряв бесстрастие. И тотчас погасли.

– Не очень-то это по-мужски – оскорблять безоружного, – безразлично сказал он.

Вилья с видимым усилием перебарывал захлестывающее его бешенство. Рука его шарила по кобуре. Потом все же застыла на поясе возле пряжки.

– Я хочу только знать, почему же ты меня предал в Хуаресе.

– Какая разница? – Сармьенто пососал сигару. – Если мне сегодня стенку целовать, то уж все равно. В конце концов, шкура человеческая и на сандалии не годится.

Генерал дернул головой:

– К стенке стать – это почетная смерть, а тридцать пять сентаво за пулю – это дорого. Лучше, к примеру, повесить тебя у путей, чтоб проезжающие видели, как ты висишь, почернелый весь, и мухи тебя едят, а на груди табличка «Предатель и вор». Или, как апачи делают, растянуть тебя на столбах и веки обрезать, чтоб ты не мог закрыть глаза, когда воронье тебе будет их выклевывать.

Он остановился, давая Сармьенто время осмыслить сказанное. Потом с новым напором продолжал:

– Ну зачем ты это сделал, сука рваная? Дураком меня счел?

Сармьенто снова выпустил клуб дыма. Мартин отметил: он выглядит таким спокойным, что, наверно, даже пульс не учащен. Наросший на кончике сигары столбик пепла все держался, не падал.

– Я знал, что так произойдет, Панчо.

– Сказано же было: я тебе не Панчо!

Индеец кивнул:

– Я знал, что так будет, генерал. Знал с самого начала, чуть только увидел, что за сброд прибился к Мадеро, – каждый ведь думал лишь о своем, о себе. Революция им была важна, только пока они были внизу, а как влезли наверх, решили, что от добра добра не ищут. Разве нет?

– Я-то здесь. Я воюю. – Вилья ткнул себя большим пальцем в грудь.

– Да ладно… Воюешь, потому что Карранса и Обрегон гнобили тебя, житья не давали, а у тебя в Чиуауа именьице… Урбина и прочие генералы гребут пригоршнями, жрут в три горла, а те, кто никогда не был на войне, ударились в политику и, вырядившись, как на свадьбу, толкают речуги здесь и там, стелются перед начальством, нынешним или будущим.

Сармьенто снова пососал сигару и задумчиво оглядел наросший пепел.

– Все это я предвидел. И сказал себе: когда все это кончится, нельзя остаться голым-босым. А раз так, надо чего-нибудь отложить на черный день, создать запасец. Как говорится, «сам с собой поладит, а чужой нагадит». Тем паче что еще неизвестно, кто победит.

– Да ведь сейчас дела наши в гору пошли, – сказал Вилья.

– Уж не знаю, куда они идут, а вот что наши сидят – голодом сидят – это точно. – Сармьенто показал куда-то вдаль. – Все эти бедолаги, что погибают там, голодают, как голодали четыре года назад. А в выигрыше одно начальство, как оно всегда было и будет впредь. – Он кивнул на Мартина и Гарсу. – Спроси-ка своего кума Хеновево, он человек честный, – послушай, найдется ли у него что возразить… Или гачупина этого, который примкнул к нам, как все равно турист какой, хоть свечку на этой панихидке никто его не просил держать.

Вилья покрутил головой в изумлении, словно не веря своим ушам:

– Никогда еще не слышал от тебя таких связных речей, тварь ты такая.

– Ты же не спрашивал.

В наступившей тишине слышно было лишь, как причмокивают губы Сармьенто. Пульс у него по-прежнему ровный, подумал Мартин, рука с сигарой нисколько не дрожит. Пять сантиметров пепла все еще держались на ее кончике.

– Понимаешь, я устал… – Индеец привалился головой к стене, закрыл глаза. – Всегда знал, что это произойдет. Жаль, что потерял я это золото… Надо было валить, пока оно было при мне.

– Чего ж ты ждал? – набычился Вилья. – Еще хотел?

– Конечно. Как и все.

Генерал ударил себя в грудь:

– Это вот «как и все» – брехня! Я вот хочу, чтоб народное дело победило. Революция.

Сармьенто, полузакрыв глаза, безразлично покачал головой:

– Не спорю. Только революция твоя заплуталась… Тонет в дерьме, Панчо.